Экран и Владимир Высоцкий - [15]

Но мы взяли вершину Булей, взяли, как заправские альпинисты! Взяли и другую вершину, — названия, правда, уже не помню. Нас к тому времени неплохо подготовили тренеры! Так и жили мы тогда в горах, так и снимались.

Володя к нам приезжал-уезжал, у него уже Театр на Таганке осуществился, и Юрий Петрович Любимов издали грозил ему своим пальцем. Но все-таки Володя с нами подолгу живал в альпинистском лагере. Он всегда появлялся с какой-нибудь новой песней, нам ее читал и пел. Он не писать не мог, он должен был таким образом выговариваться, выхлестываться в стихе, в песне. Но и слушатели ему были очень нужны. Писал он быстро, подчас и мгновенно.

Его песни действовали на всех завораживающе. Помню, когда он исполнял, — но это уже дома у нас, — «Спасите наши души, мы гибнем от удушья!» — это было неповторимо, невероятно! Помню, тогда еще соседи хотели на меня в товарищеский суд подать: гитара, крики, слышимость колоссальная, а на улице ночь, а людям спать хочется. Но мы на часы не смотрели — боялись шевельнуться, чтобы не спугнуть творческий момент. Каждая его песня — это кусок прочувствованной им чужой жизни, которую он военринял как свою, даже если он сам не был ни в подводной лодке, ни в тюрьме. Мысленно он проходил это, а потом и писал. При мне такое случалось не раз. Например, после нашего восхождения на вершину Булей, о чем я уже упомянула. Когда мы, альпинисты-неальпинисты, волю судеб и Говорухина взяли эту вершину, сил у нас никаких не оставалось. Мы доползли туда уже на коленях! Но зато когда поглядели вниз и вокруг… Мы просто задохнулись от восторга, но словами выразить это состояние не смогли. А Володя, — он тоже замер, как и мы! — в тот же день написал песню, выразившую все наши ощущения. Там, на вершине, он нам возвестил об этом двумя строчками: «Весь мир на ладони, ты счастлив и нем…». А остальное дописывал внизу, в палатке…

А потом произошел этот несчастный случай, погиб альпинист при камнепаде. Попали эти ребята в камнепад, и камень угодил ему в висок. Спасателей поблизости не оказалось, и трое оставшихся в живых обратились за помощью к… актерам. Актеры помогали спускать тело погибшего вниз. Володя переживал это трагически, он изменился в лице, смолк. Тогда к нему пришла песня: «Если друг оказался вдруг, и не друг и не враг, а так…».

После картины мы подружились семьями. К нам в дом он мог придти в три часа ночи, в пять часов утра, — для него временного запрета, границы — не существовало. Наши двери были всегда открыты для него, и он знал это. Он был молчалив по сути своей, но в те годы всегда пел не только с удовольствием, но и без устали. Никто к нему «с ножом к горлу» не приставал: пой, мол! Он сам брал гитару и пел когда хотел и что хотел.

Помню интересную историю с гитарой известного актера Алексея Дикого. Его вдову звали Александрой Александровной, я у нее когда-то снимала комнату и впоследствии тоже не раззнакомилась. Однажды мы с Володей приходим к ней в гости, и вдруг он видит на стене гитару. Ее когда-то цыгане подарили Алексею Денисовичу, так она и осталась у его вдовы. Володя просил настойчиво: продайте, да продайте мне эту гитару… Он и пел неоднократно для Александры Александровны, и она в восторг приходила, и понимала, конечно, что нельзя не уступить такому человеку гитару. Но долго не решалась расстаться с мужниной памятью. Наконец, согласилась: очень нуждалась в деньгах. Так-то у нас вдовы народных артистов живут! Продала за сто рублей, и мы еще ахали: ах, как дорого, мол! Да, в то время казалось, что дорого, мы ведь терпели во всем недостатки. Ну, Володя гитару отреставрировал и очень ее потом берег. На концерты и в компании редко брал с собой, он ее дома хранил. Это была какая-то породистая, интересная гитара…

— Что бы Вы хотели сказать о Высоцком, как об актере?

— Володя страстный актер, такой же страстный, как и человек. Ему, конечно, очень свойственен был открытый темперамент, но когда темперамент надо было проявлять закрыто, он умел это делать и молча: все читалось на его лице! Что же касается открытости… Вы его Хлопушу видели в «Пугачеве»? Я всегда невольно зажмуривала глаза, как при взгляде в бездну кромешную, когда он рвался на сцене из опутывающих его веревок и кричал: «Покажите мне этого человека!!» Мне казалось, что и у него мороз по коже пробегал тогда, не только у зрителей. Там, где сдерживали его веревками, он так их натягивал, что на руках его лопалась кожа, сочилась кровь! Но когда он был Хлопушей, ему становилось не до собственной физической боли. Такой это был актер! Часто играл очень сдержанно, он и так и эдак мог. Мне кажется, что он по своей актерской сущности чем-то напоминает Жана Габена. Простотой, отсутствием суетливости. Оба они — значительные. Есть один диск с Володиными песнями, выпущенный во Франции. Там он в такой симпатичнейшей кепке и с сигаретой во рту, так даже и внешне напоминал Жана Габена. Простое лицо, естественное выражение, искренний взгляд.

Ах, если б ему давали такие же значительные роли в кино, какие играл Жан Габен! Каким бы он запомнился актером, сколько нового подарил бы этой профессии! Мало его запечатлели на пленке. В кино ему не везло, и это было для всех заметно. По сути, больших ролей, существенных, у него не больше четырех-пяти. Это — Жеглов, Дон Гуан, Бродский-Воронов и, конечно, офицер Брусенцов. Там вырезали очень много, потому что он переигрывал остальных актеров, и его роль, роль белого офицера, становилась положительной, Брусенцову сочувствовали зрители…