Экипаж - [7]

Разговор, при котором он присутствовал за столом, все еще отдавался у него в ушах нескончаемой канонадой; десяток лиц, накануне еще незнакомых, с навязчивой точностью всплывали в его воображении. Он попытался к каждому из них приставить его имя, но у него ничего не получалось. С теми, кого он впервые увидел на летном поле, ему еще что-то удавалось: он помнил капитана, толстяка Марбо, Дешана, человека с лицевым ранением, Бертье и его детский голос, затуманенный взгляд!

Он помнил также «доктора», пилота-врача, у которого нашивки в виде золотых крылышек были прикреплены к бархатным обшлагам гранатового цвета. Его еще долго преследовал один образ: орлиный нос, свисающие усы – состарившийся д'Артаньян, и другой – гладко выбритый, надменный и бледный.

Впрочем, было между ними и нечто общее, что невозможно было не заметить: чуть блуждающий огонек в глазах, лихорадочный блеск, не сходящий с лица, были ли они добродушные или нервные, страстные или грустные – что-то от мольбы, исходящей от этих мужчин, не заботящихся об удаче.

Горящий взгляд Тели, мечтательный у Бертье, тусклый у Дешана, живой, несмотря на чрезмерную полноту, у Марбо – все они были освещены изнутри этим тревожным пламенем, которое охватывало и разгоралось поочередно в каждом из них. Жан взглянул на свое лицо, отраженное в зеркале, и чувство огромной гордости теплом разлилось по венам: ему показалось, что и в его глазах есть это особое, роднящее их выражение.

Он сразу же успокоился. Этот взгляд опровергал те высказывания, которые в течение всего дня приводили его в замешательство. Напрасно его товарищи старались говорить только о денежном обеспечении, о вине и о женщинах – глаза выдавали истинные приключения. Они, наверное, уже пресытились, но пресытились подвигами. Его же эпопея только начиналась. Завтра, если капитан возьмет его с собой, он наверняка будет участвовать в бою, и, может быть, они даже собьют неприятеля. Он уже мысленно набрасывал письмо, которое он напишет Денизе.

Походная кровать, узкая и жесткая, показалась сладостной его телу, разбитому от долгого стояния на летном поле и в офицерской столовой. То, что другие делали совершенно естественно и просто, что выходило у них само собой, от всего его существа требовало напряжения. Он следил за своей походкой, за голосом, опасаясь выказать как чрезмерную робость, так и отталкивающую самоуверенность. От такого усилия он был, скорее, напряжен нервно, чем утомлен физически, так что, несмотря на усталость, заснул очень поздно.

Открыв глаза и увидев за окном неяркий молочный свет, он решил, что день еще не наступил.

Мысль, которая подсознательно занимала его во сне, вновь вернулась к нему в ореоле смутной радости: сегодня утром он будет летать. Ординарец Матье вошел с дымящимся кувшином в руках.

– Который час? – воскликнул Эрбийон, ища глазами свои часы.

– Сейчас десять, – сказал солдат. – Я не разбудил вас из-за погоды. Сплошной туман, господин лейтенант.

– Но ведь вчера была такая хорошая погода, – пробормотал молодой человек.

– Здесь небо быстро меняется, господин лейтенант. Может быть, совсем скоро проглянет солнце. А потом, господин лейтенант, вот увидите, вы будете, как и все тут, рады небольшому туману с утра.

Сказав это, Матье ушел, оставив Эрбийона в состоянии отчаяния. Он столько мечтал об этом полете, который должен был стать его настоящим вхождением в эскадрилью. После этого он мог бы считать себя если и не равным среди «стариков», его окружавших, то по крайней мере их младшим товарищем. Тогда как теперь он по-прежнему остается новичком, морально неполноценным.

Его глаза блуждали по комнате; накануне у него не было времени разглядеть ее хорошенько. Он даже вздрогнул: настоящий гроб, обтянутый черным, залатанный в том месте, где было окно, бледным шифоном тумана.

«Я не смогу так жить, – подумал он. – Необходимо сделать стены повеселее».

Это желание подсказало ему какую-то цель в предстоящие часы безделья, и он встал в менее грустном настроении.

Принеся большую чашку кофе, Матье спросил:

– Не желаете ли, господин лейтенант, сабо?

– Вот еще! Нет, конечно, – воскликнул Жан с отвращением, вспомнив неопрятную фигуру Марбо.

Однако в то же время он подумал: а для чего зашнуровывать ботинки? Грязное утро, удручающего вида комната вовсе не располагали к элегантности.

– А что, все их носят? – спросил он с сомнением в голосе.

– Почти все, господин лейтенант.

– Дайте мне одну пару, – сказал Эрбийон.

Он начал искать в своем чемоданчике гравюры и фотографии, чтобы несколькими светлыми пятнами украсить эти отвратительные стены, покрытые битумом, как вдруг в дверь тихонько постучали. Кто еще это мог быть, кроме ординарца, так что Жан даже не обернулся.

Однако голос, приятный тембр которого он узнал с первого же слова, спросил:

– Я вас не потревожу?

Вместо ответа Жан крепко пожал руку Бертье. На лейтенанте была кожаная козья накидка, надетая поверх пижамы из серой ткани.

– Вам, должно быть, скучно, – сказал он. – Первые дни всегда непростые.

– Это верно.

Ответ слетел с губ Эрбийона, и он даже не подумал его остановить. Однако, по его мнению, он все же проявил слабость, которую не выказал бы ни перед кем другим. Что же до Бертье, то, даже не будучи близко с ним знакомым, Эрбийон точно знал, что от него можно не прятать никаких чувств, если, конечно они искренние. Он почувствовал это с того самого момента, когда увидел его вылезающим из кабины.