Екатеринбург - Владивосток (1917-1922) - [43]

Дней через десять приехала моя жена, Наташа и семья Имшенецких. Жизнь стала ещё полнее и, пожалуй, комфортнее. Занимаемый нами чердак казался раем.

Я с женой и дочуркой поместились на антресолях и всё мечтали о скорейшем переезде в собственный дом, постройка которого подвигалась чрезвычайно медленно. Вместо нанятых четырёх рабочих осталось только двое: один ушёл на сельские работы, а плотник Николай, обтёсывая бревна, порубил себе ногу. Рана была небольшая, но тем не менее он отпро-сился в больницу и просил вознаградить его пятьюдесятью рублями.

Как он просил, так я и сделал. Однако вскоре он явился к Имшенецкому в город и попросил прибавки. Тот дал, и в каждый приезд в город происходило новое появление Николая с новыми, всё более нахальными требованиями. Пришлось, конечно, ему отказать, несмотря на опасения, что последствия отказа скоро скажутся. Но хозяин заимки Имшенецкий так был уверен в искренности слез и клятв Николая при получении последней суммы, что я успокоился.

Однако мои предчувствия сбылись.

ВЫЛАЗКА В ГОРОД

Вскоре я получил от Релинга, председателя комиссии по национализации банков, повестку с предложением прибыть для подписи акта передачи ценностей. Другая повестка, присланная моей матерью, оставшейся в Екатеринбурге, грозила чуть ли не смертной казнью, если мы не представим в указанный срок в распоряжение Красной армии нашу лошадь. После долгих споров мы решили исполнить приказание властей. Это была моя последняя поездка в город.

Моя старая лошадь так плелась, что мы запоздали и подъехали к городу после девяти часов вечера, т. е. после часа, в который был запрещён выход на улицу. Пришлось пробираться на Фетисовскую улицу окольными путями. Нигде ни души. Город весь как бы вымер, и как-то особенно гулко в тишине раздавались удары копыт нашей лошади по каменной мостовой. Экипаж двигался с черепашьей скоростью. Казалось, что мы никогда не доберёмся до квартиры. Но вот и Фетисовская, а вот и дом Захарова. Войдя в квартиру, мы обнаружили нежданного гостя — Поклевского-Козелла. Уже несколько суток он приходил к нам ночевать. Из-за опасения ночного ареста Викентий Альфонсович начал страдать бессонницей. В это тяжёлое время очень многие, так же как и Поклевский-Козелл, не ночевали дома, а искали ночлега у своих друзей, по возможности часто меняя место ночёвки.

Моя мать рассказала, что уже два раза приходили за лошадью, а один раз спрашивали меня. Помимо этого печ-ник-слесарь приходил предупредить, что меня ищут и его расспрашивали о моём местонахождении. Засим наши друзья Прейсфренды сообщили, что на днях был оцеплен дачный посёлок Шарташ. При обысках у комиссара прочли список подлежащих аресту и расстрелу лиц, в начале которого было проставлено моё имя и имя моего сына. Все это сильно взвинтило нервы, и как ни устал я от трёхчасовой езды, а спалось всё же плохо.

Часа в четыре утра раздался звонок. Мы с женой быстро вскочили и начали одеваться. Жена настояла, чтобы я бежал из дому через задний ход. Я сделал вид, что ухожу, а сам спрятался в коридоре, боясь оставить её одну. Оказалось, ложная тревога. Звонил рассыльный, принёсший телеграмму.

Напившись кофе, я в девять часов отправился прямо в Народный банк, где служили почти все мои бывшие коллеги. Едва завидев меня, они начали уговаривать бежать немедля. От них же я узнал, что Чернявский только что выпущен из арестного дома и сидит под домашним арестом.

Всё же я решил исполнить свой последний служебный долг и пойти в комиссию по национализации банков. Акт был составлен грамотно, пришлось лишь сделать оговорку о неправильности приёма недвижимости по балансовой стоимости. Покончив с делом, я рискнул посетить Чернявского, с которым, несмотря на его левизну и угодничество большевикам, оставался в неизменно хороших отношениях. Меня мучило любопытство узнать причину его ареста. Я даже задавал себе вопрос, а не был ли арест симуляцией из желания обелить себя в случае освобождения нас чехами.

По дороге в Государственный банк мне встретился Павловский, возвратившийся из отпуска. Он шёл к комиссару Чутскаеву.

— Что слышно? — спросил я.

— Вчера получено известие из Москвы, что вскоре будет подана серьёзная помощь против чехов. Так что вся эта авантюра, слава Богу, будет скоро ликвидирована.

Я удивился и не смог воздержаться от восклицания:

— Как — слава Богу? Вы что?

— Да, я против этих выступлений — они только озлобляют большевиков.

Я сухо простился с Павловским.

К Чернявскому меня допустили. Он был рад моему приходу и начал жаловаться на большевиков и на отвратительный режим арестного дома, находившегося в ведении ГПУ.

— Скажите, Василий Васильевич, откровенно: не по вашей ли просьбе вас арестовали?

— Я так и думал, что вы зададите этот вопрос. Арест был для меня выгоден на случай прихода чехов. Я сидел под арестом при самых отчаянных условиях в доме Злоказова, где в одной комнате содержалось шестнадцать человек. И даже там я думал, как хорошо, что меня арестовали.

— Однако что вы натворили? За что такая немилость?

— А, видите ли, арестовал меня Войков. Он дал мне знать, что в пять часов начнут вывозить ценности; я и приказал явиться всему штату. Оказывается, он желал произвести вывоз ценностей келейно и страшно на меня за это рассердился. Потом придрался, что я без его разрешения, ввиду эвакуации отделения в Пермь, выдал служащим по двухмесячному окладу.