Екатеринбург - Владивосток (1917-1922) - [2]

Театр был настолько переполнен, что мы с большим трудом пробрались на сцену.

Перед нашими глазами представилась никогда ещё не виданная картина… Театр был переполнен народом так, что становилось страшно. Казалось, не миновать катастрофы. Это было почти сплошное море солдатских шинелей с небольшими крапинками женского элемента и штатских граждан. Шум стоял невообразимый, все что-то кричали, и из общего гула многотысячной толпы явственно долетали слова: «Арестовать, арестовать, арестовать…»

Особенно запомнилась мне мощная фигура очень тучного лысого солдата, чей бас покрывал весь хор. И, как бы в пандан к нему, на барьере одной из лож бенуара стоял тоненький, маленького роста человек, судя по бритому лицу — актёр (что потом и выяснилось). Невероятно визгливым тенором, жестикулируя руками, с какой-то особой злобой и упоеньем он выкрикивал всё те же слова: «Арестовать, арестовать…»

Направо от меня, на сцене, впереди всех, стоял какой-то вдребезги пьяный прапорщик с солдатским Георгием и размахивал вынутой из ножен шашкой, как бы дирижируя ею перед обезумевшей толпой. Он кричал: «Губернатора, полковых командиров, жандармов — арестовать! Занять почту, телеграф, телефон и вокзал…»

Приехавший со мной прапорщик Воробьёв смело подошёл к нему:

— Вы пьяны, прапорщик, извольте вложить шашку в ножны, иначе я вас арестую.

— А вы кто такой, как смеете?.. — уже постепенно робеющим тоном возражал пьяный прапор.

— Я член Комитета общественной безопасности, и вы обязаны подчиняться мне. Слышите, что я вам говорю?..

Храбрый прапорщик, как ни был пьян, всё же опустил шашку и как-то бочком скрылся в толпе. Эта нелепая сцена привлекла внимание театра. Всё как-то сразу стихло. Воспользовавшись наступившей тишиной, Пиджаков объявил, что мы члены Комитета, к которому отныне перешла вся революционная власть, и командированы сюда, чтобы об этом объявить народу.

Его слова были встречены криками «браво!» и дружными аплодисментами.

Беспокойного артиста, всё ещё выкрикивающего слова об аресте, Пиджаков попросил пройти на сцену.

— Всех арестовать, — прокричал артист напоследок, — губернатора, архиерея, полицмейстера!

— Вы кончили? — спросил я.

— Да, кончил.

— Граждане, успокойтесь! — обратился я к толпе. — Если кого надо будет арестовать, то это сделает Комитет общественной безопасности. Никаких самочинных поступков мы не допустим. Что же касается губернатора, то арестовывать нам его не придётся, ибо, пока мы митинговали, он выехал с поездом в Пермь, где ему, очевидно, не избегнуть ареста от своих же пермяков. Архиерей же пусть служит молебны. Он никому не мешает, и ставить ему в вину характер его проповедей вряд ли будет справедливо, так как ныне не только архиерей, но и всякий гражданин пользуется свободой слова…

Толпа молчала, как бы разочарованная в том, что ей так никого арестовать и не придётся.

В это время к толпе обратился с речью городской голова, только что приехавший из думы.

Он начал рассказывать о торжественном заседании думы и о признании себя единственной законной властью всеми депутациями местных полков.

— Обухов — вор! — закричал кто-то. — Долой его! Какая ему, вору, власть!

Толпа заулюкала, и городской голова скрылся за кулисами.

Не знаю, что было дальше. Меня попросили немедленно перейти в буфетную комнату для обсуждения вопросов, связанных с образованием Комитета.

Едва мы, выбранные от думы, вошли в узкую и длинную комнату буфета, как Пиджаков объявил заседание открытым, а Толстоух, отрекомендовавшись украинским хлеборобом, отдал приказ немедленно вызвать всех ротных Сто двадцать шестого полка. Не прошло и десяти минут, как в комнату вошли шестнадцать офицеров в походной форме и шинелях, с револьверами за поясом и шашками наголо и, встав против нас в четыре шеренги, совершенно изолировали нас от входа.

Ещё раз подтвердив, что заседание объявлено тайным и что каждый, кто не согласится с его решением, будет убит на месте, самочинный председатель предложил собранию немедленно произвести аресты всех власть имущих, не исключая полковых командиров и штаба бригады, а затем занять караулами вокзал, почту и телеграф.

Инженер Бабыкин, оказавшийся здесь, сказал, что к вокзалу нужно подходить с большой осторожностью, ибо может случиться катастрофа.

Кенигсон попросил слова и начал указывать на полную бесполезность неорганизованных выступлений.

В ответ на это председатель предложил лишить слова всех присутствующих представителей буржуазной думы как жалких трусов.

Всё возмутилось во мне от этого наглого предложения. Сердце болезненно сжалось, голова начала кружиться, я был близок к обмороку. Помню только бледное, грустное лицо Давыдова, очевидно, тоже близкого к обморочному состоянию.

Я сорвался с места и бешено накинулся на председателя:

— Мы трусы? Нет, трусы, и позорные трусы, — вы! Вам надо всех арестовать, ибо вы боитесь за собственную шкуру, за тёмное прошлое, видя во всех и везде контрреволюцию. Да какой вы председатель, кто вас выбрал, как смеете вы объявлять заседание тайным и выносить резолюцию о лишении нас слова? Я заявляю, что не признаю вас председателем, и не желаю оставаться в этом заседании, а потому выхожу немедленно, — и с этими словами двинулся к выходу.