Екатерина Великая - [122]

Поначалу грандиозный Греческий проект принес совсем не те плоды, которых ожидала Екатерина. Она благословила Потемкина на захват Крыма, но он долго проявлял нерешительность, пребывая в состоянии апатии. Иосиф, несмотря на увещевания Екатерины («Я думаю, что нет ничего такого, что не могли бы свершить, объединив усилия, два наших сильных государства», — писала она ему), тоже медлил. Крым все же в конце концов оказался в руках русских. В 1784 году марионеточный хан отдал свои земли российской императрице, получив за это годовое содержание в сто тысяч рублей. Потемкин с запозданием ввел на полуостров войска и захватил область, которая была названа Таврической. Сам Потемкин получил пост генерал-губернатора и титул «князь Таврический».

Так Екатерина начала претворять в жизнь свой великий проект. Но двигаться к цели ей пришлось одной. Потемкин подвел ее, утратив отвагу как раз в тот момент, когда она больше всего нуждалась в нем. Император Иосиф был союзником только при благоприятных для него условиях. Екатерина тем временем сделала для себя открытие: в делах международных, как и в делах сердечных, она могла рассчитывать только на себя.

Эта печальная истина дала о себе знать самым жестоким образом в июне 1784 года. Как-то после обеда в летнем дворце Царского Села, Александр Ланской пожаловался, что у него заболело горло, и отправился к себе — лечь в постель. К шести часам он почувствовал себя лучше и смог сопровождать Екатерину на прогулке по парку. Потом в страданиях провел с ней весь вечер, не желая, чтобы Екатерина из-за него отменила намеченный заранее светский раут. Такое поведение было вполне в его духе. Больше всего и ценила императрица его мягкий, покладистый, скромный характер. Откланявшись, он снова пошел домой лечь, отправив посыльного за хирургом, который жил в соседнем дворце.

На другой день врач сообщил Екатерине, что у Ланского перемежающийся пульс. Проконсультировавшись с коллегой, он пришел к выводу, что у молодого человека не просто заболело горло, а болезнь его более серьезная. Екатерина пригласила из Петербурга немецкого лекаря, который на грубом немецком сказал ей, что у Ланского вирулентная лихорадка и что он не выживет.

Не на шутку перепуганная, она звала на помощь докторов, неотлучно дежурила у постели своего Сашеньки. У него был сильный жар, появились отеки, изменился цвет кожи. После кончины Натальи она часто сталкивалась со смертью: умер ее ментор Вольтер, несколько приближенных; недавно ушел из жизни Дидро. А тут еще минувшей зимой она похоронила свою любимую борзую по кличке Том Андерсон, с которой прожила бок о бок шестнадцать лет.

Ланской был человеком крепкого здоровья, но он, похоже, не мог преодолеть недуг, ослаблявший его сердце. Он отказывался есть и пить и даже не хотел принимать лекарства, но его друг, польский врач, уговорил больного выпить немного холодной воды и съесть несколько спелых фиг. Прошло три дня. Ланской был страшно бледен и горел в лихорадке, но врач из Петербурга вселил в душу Екатерины надежду. Отведя ее в сторону, он сказал, что если у Ланского не начнется брел он может поправиться.

У самой Екатерины тоже заболело горло, но она никому не говорила об этом, опасаясь, что ее заставят покинуть пост у постели любимого Сашеньки. Прошел еще день, и Ланской неимоверным усилием воли сумел подняться и самостоятельно дойти до другой спальни. Он признался Екатерине, что прошлой ночью, чувствуя себя совсем плохо, он составил завещание.

Час спустя у него начался бред и Екатерина поняла, что надежды, о которой говорил немецкий доктор, больше нет. Хотя Ланской все еще узнавал ее и называл по имени, он не понимал, где находится и что с ним. Он просил подать ему карету и сердился, что слуги не подводили лошадей к постели. Пытаясь вырвать возлюбленного из цепких когтей смерти, Екатерина велела своему доктору Роджерсону дать Ланскому «порошки Джеймса», но и это лекарство не помогло.

«Я покинула его комнату в одиннадцать вечера, — писала Екатерина Гримму. — Жизнь утратила для меня смысл, и я скрыла, что сама сделалась больна». Ланской умер той же ночью.

«Я погрузилась в безысходнейшую тоску, — сообщала она своему корреспонденту, — нет у меня больше в жизни счастья. Я думала, что не переживу потерю моего лучшего друга». Ланской был ее надеждой, говорила она Гримму. В своих письмах она называла его «молодым человеком, которого воспитывала». Он разделял ее печали и радовался ее радостям. Он был нежен и кроток и всегда с благодарностью относился к ее покровительству. Он охотно и быстро воспринимал то, что она старалась привить ему. «Моя комната, которую я так любила прежде, превратилась в пустую пещеру; я слонялась по ней, как тень». Ей в тягость было видеть человеческие лица, хотя неотложную работу она продолжала выполнять («последовательно и с пониманием», — писала она Гримму). Жизнь утратила для нее краски и смысл.

«Я не могу есть, не могу спать, — жаловалась она швейцарцу. — Чтение утомляет меня, и я не могу найти в себе силы, чтобы писать. Не знаю, что будет со мной дальше, но могу сказать одно, что никогда еще в своей жизни не чувствовала себя такой несчастной с тех пор, как мой лучший и любезный друг покинул меня».