Екатерина II и ее мир - [11]

.

В чем же именно заключалась связь между одобряемостью и мотивацией? В конце концов, влечение к удовлетворению собственного эго или просто амбиции нередко сводятся к погоне за славой — стремлению, которое довольно часто связывается с именем Екатерины II. Другой британский посланник, Роберт Ганнинг, докладывал, к примеру, что за каждым поступком Екатерины стояло «безграничное желание славы» и что «достижение этой славы служит для нее целью, гораздо выше истинного блага страны, ею управляемой»^{58}. Ганнинг здесь полагает, что екатерининская любовь к похвале несовместима с благом нации. Немногие из его современников соглашались с ним. Уильям Ричардсон[14], который провел в России четыре года в качестве домашнего учителя, высказал гораздо более распространенное мнение, указав на взаимосвязь между этими двумя целями. «Великое множество ее поступков, — писал он, — настолько великое, что в совокупности они составляют отличительную черту ее характера, проистекает либо от желания творить благо, либо от тяги к славе. Если от последнего, то следует признать, что похвала, к обретению которой она столь страстно стремится, во многих случаях есть похвала ее гуманности»^{59}. При всем своем многословии англичанин здесь всего-навсего пересказывает афоризм Тацита, вложенный тем в уста Тиберия, — афоризм, часто цитировавшийся в XVIII столетии: Contemptu famae, contemni virtutes[15].

В век, когда никто уже не полагался на добродетель как основу государственного управления и лишь немногие были готовы довериться врожденному рационализму абсолютного правителя, похвала и стремление к ней играли ключевую роль. Согласно Лавджою, предполагалось, что любовь к похвале была «искусно внедрена в человека его Творцом как замена Разуму и Добродетели, которыми тот не обладает, и представляет собой единственный субъективный стимул, побуждающий его к хорошему поведению, а также составляющий мотив практически всех видов поведения, необходимых для поддержания доброго порядка в обществе и для прогресса человечества»^{60}. Иными словами, одобряемость трансформировала эгоизм в общественно полезные поступки, таким образом стимулируя добродетель, вместо того чтобы соперничать с ней[16]. Ричардсоновская «похвала гуманности» становится, согласно Лавджою, всеобщей страстью.

Хотя Лавджой не сумел вывести из своего исследования все возможные заключения, однако мы признательны ему за его исключительно важные догадки о поведении человека раннего Нового времени. Теперь можно привлечь сочинения Екатерины II и ее современников, чтобы проиллюстрировать эти догадки, и переписка императрицы с Вольтером окажется в этой связи особенно важным источником. Статьи из «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» Дидро и д'Аламбера, снабдив нас некоторыми определениями той эпохи, помогут воссоздать контекст, в котором происходил этот обмен письмами.

Императрица любила читать «Энциклопедию», особенно в ранние годы своего царствования^{61}. Статьи энциклопедистов произвели на нее такое впечатление, что в «Наказ» Уложенной комиссии она включила весьма значительные цитаты из них^{62}. Дабы ознакомить с учением «Энциклопедии» своих подданных, Екатерина заказала перевод множества извлечений из нее Собранию, старающемуся о переводе иностранных книг^{63}. В «Энциклопедии» Екатерина могла прочесть, что как похвала может увести по ложному пути, точно так же и слава может оказаться мимолетной. Однако репутация, заслуженная великими деяниями, ведет к славе — подобающей награде величию. Как провозгласил Вольтер в статье «Слава, славный, славно, прославлять», тяга к славе — поведение, ожидаемое от великих людей, ибо величие свое они обретают именно благодаря и посредством этой страсти^{64}. Что до властителей, то, как подчеркнул Жан Франсуа Мармонтель в другой энциклопедической статье, похвала, репутация и в конечном итоге слава произрастают из попечения правителя о государственном интересе^{65}.

Императрица не склонна была исключать себя из категории великих мира сего. Как писал князь Михаил Михайлович Щербатов, она «славолюбива, трудолюбива по славолюбию»^{66}. Наблюдавший ее издалека Фридрих Великий мог оценить ее passion pour la gloire[17].^{67}Но она знала, что категория времени принципиально важна для обретения славы. Ибо, как бы ни были единодушны аплодисменты современников, лишь течение времени обеспечивало историческую перспективу, необходимую для вынесения окончательного суждения относительно ценности той или иной личности. Суждение принадлежало будущему, ставшему настоящим, то есть потомкам. Екатерина разделяла взгляды XVIII столетия, согласно которым потомки играли главную роль в увековечении славы. В ответ на обещание Вольтера, что ее незадолго до того опубликованный «Наказ» обеспечит ей вечную славу, она заметила: «[Законы, о коих так много говорят, не совсем еще окончены.] Но ах! Кто может ручаться за их доброту? Конечно, не нам, но потомству предоставлено решить сию задачу»^{68}. Это ощущение отражало мысли, высказанные Дидро в статье «Энциклопедии» «Потомки»: «Благовоспитанные люди, великие мужи любого толка — все они имеют в виду [суждение] потомков»