Его любовь - [11]

По мелькающему клочочку земли Микола определил, что везут их на окраину: исчезла трамвайная колея. И, кажется, действительно на Сырец. Значит, не ошибся седобородый, когда в камере заговорил о Бабьем яре.

Сперва дышалось сносно, если вообще могут дышать в тесном, наглухо, как гроб, задраенном кузове одновременно тридцать четыре души. Но вот кто-то в отчаянии застонал: нечем дышать! Наверно, включили газ. И Миколе сразу показалось, будто и его горло схватили спазмы. Вдохнул через силу, задыхаясь. Нет, это нервы, пока только нервы. Стонавшего успокоили, подтащили к отдушине, и он, лежа, припал к ней, дышал и дышал, торопливо, глубоко, как астматик. Заслонил лицом отверстие, и в душегубке стало совсем темно.

Наконец машина остановилась. Сейчас включат… Но снаружи принялись открывать дверцы, и все облегченно вздохнули, хотя знали, что их привезли на казнь. Потом пусть будет, что будет, только бы не задохнуться от выхлопного газа, не корчиться в предсмертной агонии в этой страшной темноте. Только бы еще хоть раз увидеть солнце, далекое, сверкающее, и небо, прозрачно-синее, и землю, зеленую, милую сердцу. Пусть опутанную колючей проволокой, разоренную врагом и все-таки нашу, родную до последнего вздоха…

Створки дверец, противно чавкнув, распахнулись, и ослепительный свет полоснул узников по глазам. Солнце стояло уже довольно высоко. Микола прикинул: ехали не более получаса, но проклятая эта дорога показалась длиннее всей жизни, прожитой до сих пор, потому что считал он не годы и не дни, даже не минуты, а каждый вдох и каждый выдох…

Но удивительнее всего было то, что их не удушили в душегубке. Значит, они еще нужны палачам. Зачем? И куда же все-таки их привезли? Конечно же в концлагерь. Кажется, в Сырецкий. Высокая ограда из колючей проволоки в несколько рядов. Дощатые будки сторожевых вышек, часовые, пулеметы, автоматы, овчарки, откормленная расфранченная охрана — солдатня, офицеры, разные банд-фюреры; ну и, конечно, узники — обессиленные, изможденные, полуголые. Пока живые.

Вновь прибывших выстроили в шеренгу, по росту, и Микола — самый высокий — оказался первым.

— Равняйсь!

От этой команды шеренга только вздрогнула и снова застыла, не став ровнее. Ее окружил усиленный конвой с овчарками, и вдоль шеренги медленно двинулся длинноногий, как цапля, гестаповец. Сняв с руки черную замшевую перчатку, он небрежно похлопывал ею по ладони. Дойдя до Миколы, остановился рядом с ним и перчатку старательно натянул. Потом внезапно сорвал с Миколы кепку, брезгливо осмотрел, сказал «Гут»[3] и отшвырнул ее в сторону. Оглядел Миколин рабочий пиджак, его стоптанные башмаки, выкрикнул так, словно кто-то отказывался ему повиноваться:

— Раздевайсь! — И дернулись под наглаженным френчем острые плечи. — Теперь все будет раздевайсь! — прокричал он уже спокойнее. — И складаль: сапог — там, шапка — там… Поняль? Раздевайсь!

Узники засуетились. Машинально раздевались, переходили, как лунатики, с одного места на другое, бросали вещи: рубашки к рубашкам, брюки к брюкам. Тот, кто ошибался, тут же получал удар палкой. И обреченные изо всех сил старались, чтобы после казни не пришлось палачам сортировать их одежду.

Микола разделся быстрее других и посмотрел по сторонам. Одни раздевались с молчаливым безразличием, другие — с ненавистью, кое-кто исступленно шептал молитву, иные негромко матерились.

Неподалеку был виден пологий спуск в широкую яму, противоположный край которой был отвесным. На высоте около полутора метров эта высохшая глинистая стена была изрешечена черными дырочками, местами множество этих дырочек сливалось воедино, образуя целое углубление. От пуль, конечно. Только они могли так изрешетить землю как раз на уровне человеческих голов.

Сколько людей сложило здесь головы!

И в каждой такой голове тоже роились какие-то мысли, до последнего мгновенья возникали несбыточные надежды и иллюзорные планы. Мерещился побег, спасение — словом, чудо. Так же, как сейчас у него. Но все было, оказывается, напрасно.

Неужели конец?!

Захотелось броситься на конвоира, стоящего поблизости, последним усилием вырвать из его рук автомат и стрелять, стрелять, стрелять. Только бы не умереть покорно, а погибнуть в борьбе, уничтожив хотя бы одного врага. Но эта безумная мысль так же быстро угасла, как и вспыхнула. Не вырвать ему из сильных рук гестаповца автомат, не сделать ни одного выстрела. Вокруг много врагов, у каждого оружие, и стоит ему метнуться в сторону, как его сразу же уничтожат.

Так лучше еще хоть несколько минут видеть жизнь. Видеть солнце, ушедшее от изуродованной свинцом стены, которое словно боялось, чтобы и его не продырявили пули. Голубую высь над головой, всмотревшись в которую, ощущаешь себя летящим в неведомые бескрайние миры. Окрестности, такие прекрасные в легкой осенней грусти. Ласточку, внезапно мелькнувшую рядом…

Прощай, жизнь!

— Становись! Равняйсь!

«Даже для расстрела нужно равнять…» — подумал Микола.

Прощайте, друзья, товарищи! Все, все… И милая моя Ларисонька… И Гордей, стоящий где-то в этой шеренге, хотя он и не низкого роста и мог бы стоять поближе, на виду. Или ему что-то мешает быть рядом, или посредине всегда безопаснее, надежнее. Наверно, он даже здесь не забывает об этом.