Эго, голод и агрессия - [12]

Использование слов в такой степени включено в процесс мышления, что мы чувствуем искушение определить мышление как внутреннюю или молчаливую речь.

Это подразумевало бы, что мышление всегда осуществляется в словах; но, скажем, шахматист использует в мышлении слова в гораздо меньшей степени, чем представление комбинации фигур.

Другими словами, внутренняя речь — это только одна из форм мышления, хотя и наиболее распространенная.

Можно развести противоположности: громкая и внутренняя речь. Их преддифференцированное состояние можно наблюдать у детей и аборигенов в форме бормотания и шепота; возврат к этому состоянию может произойти у престарелых или душевнобольных, а также у людей в состоянии сильного возбуждения.

Другие аспекты мышления можно найти в противоположности полагания и предполагания. Мышление есть «способ, посредством которого» мы не только предвосхищаем будущее, но также возвращаемся в прошлое (воспоминание), строим картины самих себя (фантазирование) и играем во все виды интеллектуальных игр на шахматной доске логики (философствование).

Мышление есть действие в гомеопатических дозах; средство экономии энергии и времени. Когда нам нужна пара ботинок, мы сбережем массу времени, планируя, воображая или представляя заранее, какие именно ботинки нам нужны и где мы их, скорее всего, обнаружим. Короче — мы предвосхищаем действие.

Сохраненная таким образом энергия развивается дальше: мы вливаем различные сенсорные переживания в «объекты», обозначаем их и оперируем этими словами-символами, как если бы они были самими объектами. Здесь мы не можем вдаваться в детали высших форм мышления — категориального (иногда называемого «абстрактным») мышления. Категориальное мышление — это классификация различных связанных объектов и абстракций, облегчающая человеку существование в окружающем мире и управление им. Потеря категориального мышления означает ограничение ориентации и действия (К.Гольдштейн).

Мы встречаемся здесь с другим применением закона перехода количества в качество. Путем снижения интенсивности, но при сохранении первоначального побуждения, действие превращается в мышление. В этом случае мы должны быть способны отыскать нулевую точку, то состояние, в котором еще не разделены мышление и действие. Эксперименты Кёлера с обезьянами показывают существование такой точки (Intelligenzprьfungen an Anthropoiden, 1917). Один эксперимент точно показывает ситуацию, где мышление и действие еще не дифференцированы должным образом. В дальнейшем это послужит введением к дискуссии о психологии «поля».

Одна из обезьян пытается достать плод, лежащий на земле вне пределов досягаемости. В ее распоряжении имеется ряд полых бамбуковых палок, которые можно вставлять друг в друга. Сначала обезьяна тщетно пытается достать плод одной палкой. Затем она пробует все другие палки, но обнаруживает, что они недостаточно длинные. Наконец она, видимо, мысленно представляет более длинную палку; путем экспериментирования ей удается составить две палки вместе и достать-таки плод.

Легко понять, что обезьяна сделала орудие. Комбинация из двух палок сама по себе еще не орудие: она становится им только в данной конкретной ситуации, будучи использована этой конкретной обезьяной. Составная палка не является орудием (вещью с «соответствующими функциями») для собаки, и даже для обезьяны, если плод находится в клетке. Она будет орудием только в конкретном «поле», только если ситуация в целом это определяет.

Концепция «поля» прямо противоположна традиционной науке, которая всегда рассматривала реальность как конгломерат отдельных частей, как мир, составленный из бесчисленного количества кусочков и кусков.

Даже наше сознание согласно этой концепции состоит из большого числа отдельных элементов. Эта теория называется ассоциативной психологией и основывается на предположении, что в сознании одна идея привязана к другой как бы веревкой, и что одна идея вслед за другой всплывет на поверхность, если потянуть за веревку.

Фактически ассоциации являются частицами мышления, искусственно изолированными от более общих пунктов, которые можно назвать сферами, ситуациями, контекстами, категориями и т.п. Ассоциации никоим образом не оказываются просто сцепленными друг с другом. Напротив, здесь скорее участвуют более сложные мыслительные операции. Если, например, я ассоциирую «блюдце» с «чашкой», я вызываю картину или категорию посуды. Поэтому я выбрал блюдце. Ассоциация «чая» с «чашкой» означает завершение неполной ситуации: в этом случае наполнение чашки, возможно, указывает на то, что я испытываю жажду. С «черным» я бы ассоциировал «белый», если бы меня интересовали цвета, и «смерть», если бы я рассматривал черный как часть траурного контекста.

Трудно избежать впечатления, что ассоциации имеют нечто странное и искусственное в своем строении. Каламбуры, например, основаны на внешнем акустическом сходстве, весьма далеком от фактического содержания: это применение слов, изолированных от их связей.

Фрейд использовал ассоциативную психологию и несмотря на эту помеху совершил поразительные открытия, интуитивно видя ряд «гештальтов» за ассоциациями. Ценность ассоциаций заключена не в них самих по себе, а в существовании специфических сфер, частью которых они являются. Ассоциативный эксперимент Юнга служит средством «взрыхления» эмоционально заряженного контекста, например, смущением или озадаченностью. Открытия Фрейда включают «целостности», такие как Суперэго и Бессознательное, и «текучие, навешенные содержания» — комплексы, паттерны повторения, сны. Но хотя Фрейд и порвал с чисто изоляционистской точкой зрения, он не учел универсальности сфер и распознавал главным образом их патологическое значение. Если бы не Фрейд, ассоциативную психологию следовало бы сдать в отдел древностей какого-нибудь музея науки.