Его единственная любовь - [10]

Молния снова черкнула по почерневшему небу, сопровождаемая громовым раскатом. Ощущение было странным, будто время остановилось. Лейтис подняла руку и изящным движением отвела локон от щеки. Она повернулась, взяла ведро из рук соседа и передала его стоявшему впереди. От быстрого движения ее юбка приподнялась, обнажив лодыжки и обозначив женственную округлость бедра. Но ее глаза были опущены и все внимание обращено на работу. Алеку показалось, что она намеренно не хочет смотреть на него. Она его отторгала от себя, и это было вполне естественно, но он воспринимал это болезненно. Он сразу узнал ее, она же упорно не смотрела ему в лицо, не поднимала глаз.

Тут полил дождь, и это отрезвило Алека. Черный дым пожарища поднимался в небо извилистой серой лентой. Воздух, напоенный влагой, пахнул остро и удушливо горелой соломой кровель крестьянских хижин.

Хемиш Макрей стоял на гребне холма и смотрел на пожар. Он гордился тем, что ни один человек из клана не уличил и не выдал его.

Он поправил пузырь волынки, которую держал под мышкой, и выровнял меховую сумку, укрепленную на животе. На нем был плед цветов клана Макреев, что тоже считаюсь непростительным прегрешением.

У него не оставалось выбора. Он должен пойти и сдаться самому или позволить сжечь всю деревню.

Он спустился с холма, чувствуя удивительный подъем, и пошел по тропинке через лес.

Он поправил свою сумку, чтобы та не съезжала, а также плед, липкий от меда, которым был промазан пузырь, чтобы в него не проникал воздух. Три трубы волынки лежали у него на плече. Он подул в одну из них и принялся перебирать пальцами дырочки в трубе, то зажимая их, то открывая.

Волынка предназначена для игры на воздухе, на открытом пространстве, чтобы Бог на небесах слышал эту сладкую музыку. Хемиш надеялся, что Бог его слышит, и принялся играть.

Громовые раскаты наконец смолкли, будто природа утомилась от этого адского шума. Но воздух был все еще белесым от влажных испарений.

Платье Лейтис промокло за несколько минут, его подол волочился по жидкой грязи. Влажные волосы свисали вдоль спины. Глаза резало от едкого дыма.

Не было ни малейшей надежды спасти ее дом, но Лейтис все же передавала полные ведра Ангусу и натужно улыбалась, когда он бросал на нее взгляд через плечо.

Когда огонь разгорелся вовсю, от жара стекло и горшки стали лопаться, и каждый звук отдавался в ушах и сердце Лейтис пушечным залпом.

Но что ей оставалось делать? Возможно, это послужит ей уроком, как сохранить силу и надежду, и потому она работала еще долго после того, как остальные от усталости перестали носить воду и отошли в сторонку.

Наконец, Ангус положил ей руку на плечо, стараясь молча ее утешить. В его глазах Лейтис прочла жалость. Она кивнула и вышла из цепочки тех, кто пытался потушить пожар. Подойдя к руинам своего жилища, она остановилась у двери, пытаясь увидеть, что внутри. Покрытые мохом стены выдержали и выстояли. Скреплявший их раствор только посерел от дыма. Но внутри все почернело, а мебель превратилась в пепел, в котором кое-где блестели лужицы расплавленного стекла. Капли дождя шипели, падая на раскаленные угли, и этот звук казался ей горестным вздохом.

У нее не осталось дома.

Лейтис умом понимала это, но почему-то ее чувства отказывались поверить в происшедшее. Она смотрела на пепелище, на страшные следы разрушения, не в силах полностью осознать то, что случилось.

Какое-то движение рядом заставило ее поднять голову. Она увидела английского полковника. Его лицо и волосы были мокры от дождя. Как ни странно, но его присутствие вернуло ее к реальности, и она осознала, что ее дом уничтожен. И внезапно ощутила острую боль.

Он ничего не сказал, только продолжал смотреть на нее, будто изучая, и этот пристальный взгляд смущал Лейтис.

Его лицо почему-то приковывало ее к себе, казалось, что-то в нем было ей знакомо. Но она знала, что никогда прежде его не видела. А если бы видела, то непременно вспомнила бы.

– Я пришлю людей помочь вам спасти то, что еще возможно, – сказал он.

Она снова попыталась заглянуть внутрь дома.

– Вы сможете возместить посуду, оставшуюся от моей матери? – спросила она. Эти слова вырвались у нее стремительно и бездумно. – Или серебряный браслет, мое приданое? Или мой ткацкий стан? Сможете возместить мне это?

С минуту он пристально смотрел на нее, давая ей время подумать о последствиях этих слов. Что еще он мог отобрать у нее? Ее жизнь? Что у нее осталось от этой жизни? Сны, в которых она будет видеть то, чего более не существует? Все, что было ей дорого, у нее отняли, и последним были мелочи и безделушки – напоминание о более счастливых временах, но теперь они превратились в неузнаваемые спекшиеся и еще дымящиеся куски керамики или металла.

Кажется, для того чтобы усугубить тягостность этой минуты, Хемиш снова заиграл на волынке. Этот мотив не был печальным, что вполне соответствовало бы обстоятельствам, нет, это был марш Макреев, который в былые годы звучал призывом к бою. И теперь ей предстояло потерять последнего оставшегося в живых родственника. Она в ярости смотрела на дядю, но Хемиш не обращал на нее внимания и продолжал играть гимн собственной смерти.