Египтолог - [90]
Лишь ранним вечером я смог перевысечь утерянную надпись поверх раствора, после чего отдал приказ: клинья вперед! Мои люди, мобилизовав скрытые силы, приступили к делу, будто оправившиеся от долгой болезни подростки; воодушевление их заразительно. Веревки, клинья, валики к полуночи на своих местах. Все согласны провести тут ночь, если будет необходимость.
Их ребячество не должно меня удивлять. Какие бы проблемы нас ни поджидали, я виню только себя, ибо мои люди увлечены менее меня, и добиться того, чего добиваюсь я, им не по силам. Им нужны твердая рука и указующий глас. Я объясняю им, чего хочу, и мы вновь понимаем друг друга. Мы возрождаем братство, коему случается возникнуть весьма нечасто.
Четверг, 23 ноября 1922 года
Сразу после полуночи. Я пишу эти строки при свете фонаря, пока рабочие перекусывают, разминают ноги и затекшие спины и готовятся вернуться к последней двери, двери «С». За ней скрыты гробница, сокровище, история, а также почерневший, искрошившийся под своими полотняными бинтами гений. Тут исследователь обязан сделать паузу, осознать ответственность, ощутить ткань времени, в которой вот-вот будет проделана брешь.
Мои люди готовы. Итак…
Позже. Над Дейр-эль-Бахри восходит солнце, однако сияние его слишком жалко, чтобы пролить свет на тайну, которой нет равных в этой земле тайн. Наша схема продолжилась Колонной Камерой, чувство юмора Атум-хаду ему не изменило.
Как разрослась моя карта в сонном солнечном свете 23 ноября! Завтра Ахмед приведет новую бригаду, я же проведу день на участке: отдохну, произведу замеры, сделаю заметки, уберу строительный мусор и подготовлюсь к штурму двери «G», «Великого Портала». С трудом представляю себе лицо Картера, узнавшего о моем открытии. Он скрестит руки на груди, не издаст ни звука, не обнаружит своих чувств.
Но сначала я должен рассказать о событиях последних восьми часов, ужасных и чудесных, о предательстве и триумфе. Не забыть бы сегодня лечь вздремнуть.
Дверь «С» истязала наши мышцы и сердца, однако в конце концов оказалась куда уступчивее своей неистовой предшественницы. Она осталась лежать до времени, пока я не смогу отправить ее в турне от гробницы до лаборатории и там подвергнуть обстоятельной консервации и осмотру, чтобы затем проводить в последний путь на место постоянной дислокации, в центральную галерею Каирского музея. В свете наших электрических фонарей внутренняя поверхность двери «С» (ныне это ее верхняя грань) казалась безнадежно гладкой; я вынужден был встать в новооткрытом проеме и прикрикнуть на своих людей, чтобы они перестали ныть о потраченном впустую времени и целесообразности использования кувалды. Я приказал им всем удалиться и вошел в новое помещение один. Мое сердце колотилось, ступня и щиколотка любезно онемели. Должен признать, что открывшаяся глазам картина меня озадачила: я стоял в узкой, пустой на первый взгляд каморке (более детальное ее изучение пока подождет, сперва я обязан доверить бумаге тщательную реконструкцию произошедшего). Не далее чем на расстоянии трех футов от меня и прямо напротив двери «С» располагалась очередная, сводившая меня с ума дверь Атум-хаду (дверь «D»). Голое, невеликое помещение; возможно, амбар, подумал я, хоть в нем и нет зерна. Или каморка предназначалась для охранявших гробницу статуй? Но где тогда эти статуи? Между тем мои люди в Камере Замешательства обсуждали что-то на своем специфическом говоре. Я продолжил осмотр двери «D» и стен каморки, стараясь постичь причудливую идею защищенного посмертия по Атум-хаду и разрешить Парадокс Гробницы вместе с ним. Место погребения жен? Слуг? Животных? Хранилось ли тут оружие? Или гардероб, впоследствии истлевший? Снедь? Я замер, поглощенный глубокими размышлениями. Не могу сказать, как долго я думал. Кто-то дернул меня за рукав. «Лорд Трилипуш, — сказал Ахмед, — пожалуйста, сэр, выйдем. Разделим хлеб, глотнем воздуха. Позвольте мне осмотреть несчастную ступню его светлости, пока его светлость обдумывает наш следующий шаг…» Я был тем более тронут добротой Ахмеда, что проявлялась она чертовски редко, и потому, хромая и опираясь на свою трость, я выбрался из озадачившей меня гробницы. Ахмед свел меня вниз по тропе в багряную тьму, усадил на камень, принес еды и горячего кофе, спросил, что же мы нашли и что все это значит. С деликатностью медсестры Ахмед сменил мою повязку; впрочем, ему не было нужды осторожничать, поскольку дурнопахнущая сине-черная рана абсолютно нечувствительна. Мы пробеседовали полчаса, может быть, и больше; на востоке появились первые жемчужные прожилки. Для Ахмеда наш разговор был чем-то наподобие школьного урока, для меня он стал возможностью облечь сведенные судорогой мысли в слова. Я излагал различные гипотезы, объяснял, сколь сложен любой Парадокс Гробницы — и как дьявольски он усложнен в этом конкретном случае. Ахмед понимал меня; я обрадовался, заметив в его глазах искры разума. После передышки я собрался было поработать. Однако Ахмед был охоч до знаний и задавал весьма проницательные вопросы о раскопках и консервации, о предпринятой мной как хранителем попытке восстановить надпись на лицевой стороне двери «С», о богатствах, могущих быть сокрытыми в гробнице последнего царя династии. Мы продолжили беседовать.
