Египтолог - [68]

Дневник: Встал рано, за несколько часов до того, как открылся банк, и наткнулся на… кошек! Этим утром у особняка появилось чудесное семейство кошачьих; восходящее солнце золотило наш Нил, а я радостно делил с ними воду и купленную вчера в городе еду, уминаемую с достойной восхищения скоростью с посуды, украшенной изображениями преувеличенно бравых арабских всадников. Их трое: два самца и ласковейшая оранжевая девочка. Самцов я назвал Рамзесом и Рамзесом (II и IV, разумеется), а вот столь редкое создание, как оранжевая девочка, может быть только Мэгги. У нее отменный аппетит; покончив с завтраком, она тут же оказалась на моих коленях, дабы наградить меня порцией нежных ласк и мурлыканья. Древние мудро полагали, что эти обольстительницы — орудия коварных богинь; они знали больше, чем передали нам. Когда Мэгги поднимает на меня глаза, зеленые с золотом, с антрацитовыми овалами, тонкими и заостренными на концах, я на краткий миг ощущаю, что тело ее определенно занимает некая извечная сила. И эти существа знают, кто им друг, а кто так, они не колеблются и не оступаются; мои колени сразу пришлись им по нутру, ибо они — колени котопоклонника.

У моего отца, разумеется, имелись полные псарни, где всегда содержались от пяти до шести сотен английских и американских фоксхаундов, харьеров, биглей, бигль-харьеров и англо-французских гончих. Псари (двадцать пять человек в оригинальных отцовских ливреях) были мне вернейшими друзьями, особенно когда отец уезжал в экспедицию. Конечно, собаки в таком количестве жили скорее по законам стаи, нежели как прирученные домашние животные, хотя двух наших гончих с веселым норовом я считал своими товарищами. Много лет я провел бок о бок с псарями, наблюдая за тем, как ладно правят они перенаселенным собачьим миром, и преисполняясь восторгом и беспримесным благоговением. Загон, который псари в их расклешенных клоунских брюках и крылатых шлемах могли начать и остановить мановением руки, меня зачаровывал, я умолял их сделать так, чтобы собаки запели. Со смеющимися глазами они повелевали всем зверям дружно проголосить «у-у-у!.. у-у-у!.. у-у-у!..»; округа отзывалась милым хоровым воем, даже в далекой деревне хлопали ставни, в знак солидарности звенели колокольчики, и счастливая детвора кричала: «Трилипушевы псы! Трилипушевы псы!..» А когда отец возвращался из экспедиции, животные принимались выть самопроизвольно, чуя хозяина за несколько миль; на таком расстоянии не ощущался его запах, но его любовь к ним и их любовь к нему — ощущались вполне.

В мире мужчин, что ушли на войну, мира, конечно, нет.

Женщина, если она права, не усомниться не смеет.

Нега недолгая ждет тебя в [обрыв]

Хочешь увидеть богов? Почеши и вытяни шею.

По меньшей мере ретроградство, если не сказать прямо «сумасшествие» — увидеть, как это сделал Гарриман, в катрене 16 (есть только в отрывке «А») «жажду простеца, подспудно тянущегося к Божьей благодати (грешник, царь и поэт вытягивает свою шею к небесам, дабы почесать ее и тем унять зуд, то есть стремление к Божьей любви)». И хотя я признаю, что в «Коварстве и любви» не без внутренней логики истолковал это загадочное стихотворение как отсылку к перводеянию Атума («почесать», чтобы вытянулась «шея»), ныне мне думается, что стихи эти отсылают к совершенно другим материям; в данном случае наглядный иероглиф выражает значение лучше, нежели неудобопонятная латиница. Обладатель чесомой шеи — не кто иной, как пес, которому чешут подбородок, или кот, которого гладят от головы и до хвоста.

И если однажды газетчики, коих обуяет преходящая страсть познания, по-детски гомонливо и шумно осведомятся: «Мистер Трилипуш, что привлекло вас к Атум-хаду? Почему не Рамзес, не Ах-эн-Атон, не этот маловероятный Тут-анх-Амон?» — я найдусь что ответить: мы оба любим животных, мой царь и я, мы находим в их темных глазах ту мудрость и то сопереживание, которых так часто не видишь в выцветших белках глаз человеческих.

К Маргарет: Твои спаниели, тот песик, что в день нашего обручения взял пикник на абордаж, гончие и лошади моего отца, зверинец Атум-хаду, салуки, они же грейхаунды, изображенные на стенах столь многих гробниц, — все они были с нами с самого начала. После утренних ласк три мои кошки опять сбежали. Надеюсь, завтра они вернутся и пробудут здесь так же долго, как я. Глядя в золотые глаза Мэгги, я воображал тебя: ты в Бостоне, проснувшись, лежишь и гладишь животы Антония и Клеопатры, и их задние левые ноги начинают самопроизвольно дрыгаться, и в это самое мгновение ты и я встречаемся, соприкасаясь ладонь к ладони через мягкие животы зверей. Я надеюсь, что ты в мое отсутствие ведешь дневник. Ласкала ли ты собак и думала ли обо мне 29 октября ровно в полночь по бостонскому времени?

Дневник: Отправился исследовать Луксор. Будучи на данный момент лишен возможности совершать много покупок, я тем не менее осмотрел городские рынки и базары, затерянные улочки и открытые площади, попытался сориентироваться; хотя городок этот куда меньше Каира, не могу сказать, что знаю его хорошо. Вновь тщетно пытался уйти от мысли о судьбе, что постигнет экспедицию, если мои финансисты меня подведут.