Эфиопика - [24]

Щитоносцу Тиамид велел привести овцу, чтобы принести ее в жертву местным богам и, таким образом, приступить к сражению.

Кнемон исполнил приказание: повел Хариклею, беспрестанно рыдавшую и все время оборачивавшуюся к Теагену, и втолкнул ее в пещеру. А было то не произведение природы, вроде тех, что, сами собой возникая, во множестве зияют на земле и под землей, но дело разбойничьего искусства, подражавшего природе, – подземелье, искусно вырытое руками египтян для хранения захваченной добычи.

Сделано это было вот как: был узкий и темный вход, находившийся под дверями тайника, так что порог оказывался при спуске дверью и, смотря по надобности, падал вниз или откидывался. Оттуда дорога разветвлялась на беспорядочно запутанные закоулки. Ходы и щели, ведшие в самые недра, то хитро извивались и шли своим путем, то сталкивались друг с другом, переплетались, как корни, и выходили наконец к одной широкой площадке на самом дне, соединяясь там. Тусклый свет из расселины, приходившейся на самом краю озера, падал туда. В это подземелье и добрался с Хариклеей Кнемон и, уверенно проведя ее благодаря своей опытности, достиг самой отдаленной части пещеры, причем все время ободрял пленницу и обещал вечером прийти вместе с Теагеном – он хотел не допустить его до столкновения с врагами и дать возможность избежать боя. Затем Кнемон покинул ее, бездыханную и молчаливую, не произнесшую ни слова и, словно смертью, пораженную бедой. Лишившись Теагена, она как бы лишилась собственной души.

Кнемон вылез из пещеры, опустил на место порог, прослезился и над собой, против воли выполнявшим такое приказание, и над участью Хариклеи: чуть что не заживо схоронил он блистательнейшую из смертных – Хариклею – и предал ее ночи и тьме. Потом он побежал к Тиамиду и застал его кипевшим страстью сразиться. Тиамид, как и Теаген, облачился в сверкающие доспехи и речью пробуждал неистовый пыл в уже собравшихся около него воинах. Встав посреди них, он говорил:

– Соратники! Не знаю, к чему увещевать вас долгими речами: вы и сами не нуждаетесь в напоминании и всегда считали, что война – ваша жизнь, особенно же теперь: при внезапном нападении противника не до разговоров. Враг наступает, и не отразить его поскорее равным ударом могут только те, кто совершенно забыл о своем долге. Вы знаете, что речь идет не о женах и детях, – у многих людей только это и может возбудить мужество для боя, но для нас это имеет меньше значения. Нашим останется все, что уцелеет после победы, а сейчас дело идет о существовании, о жизни нашей. Никогда война с разбойниками не кончалась договорами, и мир никогда не был ее концом. Для нас неизбежно или одержать победу и уцелеть, или быть побежденным и умереть. Так сразимся же с нашими злейшими врагами, напрягая все силы души и тела.

Сказав это, он оглянулся на своего щитоносца и несколько раз окликнул его по имени:

– Термутид!

Но того нигде не было. Тиамид гневно пригрозил ему и бегом поспешил к лодкам: битва уже разразилась, и даже издали можно было видеть, как жившие на самом краю озера, на подходах к нему, были захвачены врагами. Наступавшие подожгли суда и хижины погибавших или спасавшихся бегством разбойников. Оттуда огонь перекинулся на ближайшее болото, пожирая густой росший там тростник. Глазам было больно от невыносимого блеска пламени, а слуху – от рокота. И все виды войны можно было видеть и слышать: обитатели болота со всем пылом и всей силой выдерживали натиск, а нападавшие благодаря своей численности и неожиданности нападения обладали огромным преимуществом, истребляли разбойников на суше, топили в озере вместе с их судами и жилищами. От всего этого гул стоял в воздухе, и на суше дрались, и на кораблях сражались, губили и погибали, кровью озеро обагряли, огонь с водою сочетали.

Когда увидел и услышал все это Тиамид, ему пришел на ум его сон про Изиду и храм, весь полный светильников и жертв, – это и было то, что он теперь созерцал. Обратное прежнему дал он толкование своему видению: имея Хариклею, он не будет ее иметь, потому что война ее отнимет; он ее убьет и не ранит – мечом, а не по закону Афродиты. Он произнес многократную хулу на богиню, называя ее лукавой, ужасался, что другой завладеет Хариклеей. Тиамид велел своим спутникам немного задержаться и указал, что придется вести бой, оставаясь на месте, укрываясь близ островка и лишь тайком через окрестные болота делая вылазки: даже так им едва ли удастся противостоять многочисленному неприятелю. Сам же он, под предлогом розысков Термутида и молитвы богам очага, удалился, никому не позволив следовать за собой, и, вне себя, повернул ко входу в пещеру.

Трудно склонить нрав варвара, раз уж тот на что-нибудь устремился. Когда такой человек отчается в собственном спасении, он обычно сперва истребляет всех, кто ему дорог, потому ли, что обольщается надеждой пребывать с ними и после смерти, или потому, что пытается освободить их от вражеских рук и оскорблений. Те же чувства и Тиамида заставили позабыть обо всем, и он, словно сетями, окруженный противниками, охваченный любовью, ревностью и гневом, подойдя к пещере, с разбега спрыгнул вниз, громко крича и все время говоря по-египетски. Где-то у самого входа он наткнулся на женщину, обратившуюся к нему по-эллински. Двигаясь на ее голос, он схватился левой рукой за ее голову, а мечом пронзил ей грудь у самого сосца.