Ее звали княжна Тараканова - [7]

Тараканова — из всех подобных фигур в русской истории она ближе всего к Самозванцу. Погиб ли царевич Дмитрий в Угличе? Выдавал ли себя за него именно Григорий Отрепьев или кто-то иной? Существовал ли вообще Отрепьев? На эти вопросы пока нет определенных и, во всяком случае, документально обоснованных ответов. Зато никто и никогда не выражал сомнения в том, что на престоле в Смутное время оказался именно самозванец, именно Лжедмитрий. А здесь?

То, что царевич Дмитрий родился, жил, был сыном Ивана Грозного и Марии Нагой, — исторический факт. О дочери Елизаветы Петровны никогда и никаких официальных сведений не промелькнуло ни в елизаветинские годы, ни вообще в XVIII веке. Что в таком случае меняло, был ли ее отцом Алексей Разумовский, которого молва — и только молва! — считала обвенчанным супругом царицы, или пришедший ему на смену «незаконный» Иван Шувалов? «Необъявленная» при жизни матери, она, вернее — ее имя, даже скорее, чем имя царевича Дмитрия, могло быть при желании использовано любой искательницей приключений. Ничего не проверишь. Правда, — и это тоже бросалось в глаза — и мало чего добьешься. Права «самозванки» рисовались слишком сомнительными, а претензии для тех, кто по тем или иным соображениям захотел бы ее поддержать, слишком неубедительными. Игра не стоила свеч!

Донесения тайного сыска не отличались многословием, и все же из сравнения скупых строк становилось очевидным: в княжне видели не только жертву произвола, но и законную наследницу русского престола. Родная дочь Елизаветы Петровны, родная внучка самого Петра — за этим упрямым акцентом на родственной связи читался намек на тех, кто этой связью не обладал, и прежде всего на Екатерину II. Великая Екатерина — через сколько трупов переступила она и ее сподвижники, чтобы захватить никаким образом не предназначавшийся и не принадлежавший ей по существовавшим правам престол. Нет, с ней был связан не простой дворцовый переворот, не семейный розыгрыш власти, а настоящая узурпация.

Кстати сказать, дневник Валуева сохранил знаменательный разговор Александра II, тогда еще наследника, все с тем же графом Блудовым, преподававшим ему основы законности и государственного устройства. Александр задал своему наставнику вопрос: есть ли разница между монархией и деспотией? Блудов ответил, что, конечно, есть. Монарх сам устанавливает законы, но и подчиняется им. Деспот не признает никаких законов, в том числе и им самим установленных.

На русском престоле продолжали оставаться наследники именно Екатерины. Закон, законность, право — каким горьким ироническим смыслом наполнялись относительно их правления эти понятия. А что оставалось от излюбленного аргумента «благонамеренных» — об исконности государственных установлений! Россия переживала произвол самодержавия, но самодержавия, преступившего притом все законы своего собственного института. Какие принципы следовало после этого свято хранить, каким сохранять нерушимую верность?

И очередное «но». Все это было верным относительно Петра III, задушенного по приказу Екатерины братьями Орловыми, Ивана Антоновича, по ее же указанию зарубленного саблями военного караула после двадцати с лишним лет одиночного заключения. Но как могла фигурировать в той же связи «незаконнорожденная» княжна Тараканова, почему на ней одной сосредоточилось общественное внимание?

Донесения о разговорах помечены 1859–1862 годами. Но, значит, буквально в их атмосфере рождается картина Флавицкого: она появилась на академической выставке в 1864 году. И вот поправка к такому привычному, устоявшемуся представлению историков искусства.

В любом обзоре истории русской живописи «Княжна Тараканова» — типичный пример искусства позднего, отживающего академизма. Утрированные чувства, утрированные обстоятельства, нарочитая красивость героини и далекая от жизни тема. Как легко противопоставлялась она жанровым картинам первых бытописателей, проповедям молодого И. Н. Крамского. Тем более что ее появление относится к году знаменитого «бунта 14» — выхода из Академии художеств ее воспитанников, отказавшихся писать программные картины на исторические темы.

Оказывается, при всем формальном сходстве с полотнами академизма, при всем том, что Флавицкий действительно был и любимым выучеником, и послушным последователем его адептов, смысл картины для русских зрителей тех лет был совсем иным. Отсюда толпы перебудораженных зрителей, восторги, слезы, все новые толки в частных беседах, переписке, впервые на страницах печати, — что могло укрыться от недреманного ока политического сыска? В неожиданном успехе картины для историков искусства всегда было лишнее свидетельство склонности современного зрителя к салонному сентиментализму. Ну а для политического сыска тех лет — новый опасный симптом общественного возбуждения.

Как определить, какую роль сыграло полотно Флавицкого в выступлении начальника II Отделения Собственной канцелярии В. Н. Панина? Хронологически именно после появления картины он предлагает раз и навсегда положить конец «пустым толкам». В делах Кабинета появляется его записка о необходимости опубликовать в связи с делом Таракановой… записки Блудова. Да-да, не документы, не оригиналы, которыми располагал Кабинет, а те выводы и соображения, которые были сделаны по ним Блудовым. Согласно официальному комментарию 1905 года, «к этому его могла побудить картина живописца-поляка, которая сделалась известна во всей России и содержание которой лживо». По меньшей мере необычная идея!