Единый поток жизни - [59]

В древне-русском доме "красный угол" с иконами, божницей или домашняя часовня были центром религиозной и духовной жизни семьи. Какую огромную роль играли эти иконы в древней Руси, явствует хотя бы из наставления Сильвестровского Домостроя: глава 8-ая. "Како дом свой украсити святыми образы, и дом чист имети. В дому своем всякому христианину, во всякой храмине святые и честные образа, написаны на иконах, ставити на стенах, устроив благолепно место со всяким украшением и со светильники, в нихже свечи пред святыми образы возжигаются на всяком славословии Божием, и по отпетии погашают, завесою закрываются, всякия ради чистоты, и от пыли, благочиния ради и брежения, а всегда чистым крылышком сметати, и мягкою губою вытирати их, и храм тот чисто держати, к святым образом касатися достойным, в чистой совести, и на славословии Божий и на святом пении и молитве, свечи зажигати, и кадити благовонным ладаном, и фимиамом, в молитвах и во бдении, и в поклонах и во всяком славословии Божий, всегда почитати их, со слезами, с рыданием, и сокрушенным сердцем исповедатися, об отпущении грехов"

3

Истовое обрядовое благочестие, которое жило в старо-русской семье, могло быть живым проводником "прикосновения к иному миру". В этом - значение этого благочестия, значение обряда. Но обряд мог, конечно, восприниматься и очень внешне, как нечто самодовлеющее, формальное, и тогда его духовная сила замирала, он мог становиться мертвенным, механическим, как все, лишенное силы духовной. Но обычно, нормально, он должен был просвечивать - и в этом было его назначение - духовные реальности и приближать их к людям. Неправильное внешне-формальное отношение к обряду породило, как известно, великую смуту в русской Церкви во второй половине 17-го века, столь вредную для русского благочестия и приведшую к расколу.

Все эти опасности механизации, искажения иерархии ценностей, смешение производного, подчиненного, т. е. внешнего символа, с основной и решающей Реальностью, о котором он должен свидетельствовать, не уменьшает великое религиозное моральное значение обряда. Он помог создать, воспитать тот тип духовной собранности, того духовного благообразия, который проявляется и вовне и облагораживает и внешние проявления жизни. Обряд с этой точки зрения призван освятить эту жизнь в главнейших фазах и проявлениях ее напоминанием о том Источнике Света, из которого уже теперь должна освящаться и просветляться и земная жизнь. Земная жизнь должна просветляться и освящаться отблесками Вочеловечения Слова. Такова православная (и католическая также) философия обряда. И семья религиозно жила, поэтому не обрядом, а силой духовной связанности с великим потоком жизни Церкви, проявлявшейся, между прочим, и в обряде — этом символе освящения жизни; она жила участием в самой жизни Духа.

Носительницей и передатчицей этой жизни Духа была прежде всего мать. Характерно, напр., то, что пишет А. С. Хомяков (в письме к М. С. Мухановой): "Я знаю, что восколько я могу быть полезен, ей (т. е. своей матери) обязан я и своим направлением и своей неуклонностью в этом направлении. Счастлив тот, у которого была такая мать и наставница в детстве".[156] Какое великое, огромное богатство представляют эти образы матерей-христианок в этом живом потоке русской духовной и культурной жизни! Как много светлого излилось из них в души окружающих! Эти матери незабываемым образом воздействовали на души своих детей, приводя их в соприкосновение с Божественной Действительностью, уча их на своем примере — любви, состраданию, правде и молитве, уча их подлинно христианскому подходу к жизни. А вместе с тем они часто были центром излучения огромной культуры и ума и сердца. Такая мать — повторяю - своим примером учила любви и состраданию; останавливаюсь на этом, как на самом важном: действенной, себя забывающей любви. Это религиозное и нравственное величие образа христианской русской матери, которое всегда существовало и в сокровенных глубинах повседневной жизни, питало душу молодого поколения и являлось часто духовным средоточием семьи,[157] и с особой яркостью и силой проявилось теперь, на наших глазах, в годы русского лихолетия. Это был живой источник света и ласки, согревавший и своих и чужих. Я знавал одну такую мать, у которой вся жизнь была в отдании себя другим, без всякой сентиментальности, в тишине и ласковости и простоте, соединенной с величайшей мудростью. Эта мать была великая христианка, насыщенная Словом Божиим, которое ежедневно читала своим детям (из Евангелия и посланий апостольских), которая жила сокровенной внутренней жизнью и была вместе с тем необычайно деятельна. Где нужно было утешать, она утешила; бедных она кормила у себя на дому — во время благополучия, а во время большевистского гнета и повсеместного голода, она даже свой паек почти целиком отдавала больному мужу или сироте-племяннику, или просто приходившим затравленным голодным людям, близким и чужим. Но ее главное дело, этой деятельной матери семейства, которая в тяжелые времена на всех готовила в доме, чистила картошку, пекла, когда можно было, хлеб или лепешки, ее главное дело была молитва за других, молитва заступничества. Когда она оставалась одна, она молилась. Когда она сидела и как будто отдыхала и перед ней лежала раскрытая книжка (для нее отдыхом было читать английские романы, особенно в старинном духе, 19-го века), то, когда она оставалась одна, она откладывала книжку - и молилась. За всех! Особенно за своих детей. Две дочери, которые все время оставались при ней и разделяли с ней все перипетии подсоветской жизни, были арестованы и находились в концентрационном лагере (сначала в Соловках, затем одна из них попала в лесозаготовочный концлагерь на северо-востоке), и она вымолила их: они вернулись. Так чувствовали близкие и знавшие ее - они чувствовали силу ее молитвы. Уже в прежние времена ее просили молиться за них близкие и друзья — они чувствовали горение ее праведности. И это было соединено с высочайшей простотой, с ласковым, добрым чувством юмора и утонченной культурой. Особенно любила она поэтов - английских и немецких (Байрона, Гетевского "Фауста", "Buch der Lieder" Гейне) из русских — А. Хомякова и А. К. Толстого. Она любила историков - особенно француза Amédée Thierry, специалиста по последним временам Римской Империи, по нашествиям варваров, по истории церкви 4-го и 5-го в. в. Она хорошо знала Добротолюбие, особенно Макария Египетского, Исаака Сирианина, Исихия Иерусалимского; одной из ее любимых книг было толкование епископа Феофана Затворника на 118-ый псалом (ее любимый). Но особенно питалась она духовным чтением из Священного Писания — псалмов, пророка Исайи и новозаветных книг. Этим она вдохновлялась. Это и молитва были питающим нервом ее жизни. Основная ее характеристика была - жизнь не для себя, отдание себя всецело для других, прежде всего для мужа, потом для детей, а также и всех близких и "чужих". У нее был дар - огромная сила жалости и сострадания. Она не могла видеть горя или нужды - чьи бы они ни были - чтобы не желать помочь тут же, сколько она была в состоянии. Она учила своих детей милосердию, учила их отдавать свою любимую игрушку бедному сироте. Это был такой пример естественной простоты, смирения, величайшей культуры, но прежде всего культуры сердца, и святости, что этот пример сам был уже величайшим актом воздействия и воспитания. Равных по молодому горению духа - даже в старости (как она увлекалась всем прекрасным, как любила классические Lieder Шумана и Шуберта и стихи, особенно образы духовной красоты!), и по силе героического смиренного служения любви и величайшей духовной утонченности и благородства в самой этой подлинной, не вымученной, а основоположной простоте и чистоте духа — я не встречал.