Единственный - [3]

«Аркаша, ну, ты что, забыл?! — со смехом ответила тогда ему Ирина Германовна, — Вы же ещё на прошлой неделе договорились поехать на озёра, на рыбалку… забыл ведь?!»

«Ну, да… — как-то растерянно произнёс Аркадий в трубку, — Забыл, наверное… Неужели склероз?..»

«Так езжай немедленно!.. — всё так же весело скомандовала Ирина, — Он тебя ждёт, наверное!.. А телефон там не ловит, всё правильно…»

…Ей бы тогда ещё по тону Аркадия догадаться, что тот ни сном ни духом не знает о рыбалке, на которую уехал Сергей… Но ведь она даже предположить не могла, что…

…«На рыбалку» в последнее время супруг уезжал довольно часто. Горько усмехнувшись, Ирина Германовна вспомнила, как внимательно слушала свою собственную мать, когда та предупреждала её много лет назад о «критическом» мужском возрасте.

«С тридцати пяти и лет до сорока — почти все начинают гулять! — учила дочь пожилая женщина, — Так что как только ему тридцать пять стукнет, начинай следить! И за ним, и за собой!»

«Пронесло… и в тридцать пять, и в сорок… Кто бы мог подумать, что у него этот «критический возраст» наступит только после пятидесяти… Дети взрослые… внуки уже большие… Кто бы мог подумать?!»

* * *

…Услышав сейчас из уст матери имя своего мужа, Элина не стала, как обычно, спорить. Ирина Германовна не любила зятя, и на это у неё были свои, материнские причины. Сама же Элина буквально жила Игорем, растворившись в нём до последней капельки… Вся её жизнь была подчинена ему, но она совершенно не испытывала по этому поводу никаких неудобств — ей, действительно, было легко и приятно жить его интересами, разделять его вкусы, подчиняться его желаниям…

«Да шёл бы он у меня лесом!.. — часто говорила её школьная подруга Марина, когда Элина отказывалась от «девичьих» посиделок вместе с ней и их третьей закадычной подружкой Людмилой, спеша домой к любимому мужу, — Приучила ты его!.. Только что на цепи не сидишь!..»

«Пойду, — виновато улыбалась Элина, — у меня все кастрюли пустые, и Антоху от родителей забрать нужно».

«Сам не дойдёт твой Антоха? — Марина делала удивлённые глаза, — Двенадцать лет парню! Ты что, мать?! Совсем своих мужиков разбаловала! У меня бы они строем ходили!»

«Это ты любишь, чтобы — строем, — улыбалась Элина, — а я так не умею, да и не хочу. Я хочу, чтобы они меня домой не со страхом ждали — к чему я прицеплюсь, а с любовью…»

«С ложками они тебя ждут, да с открытыми ртами, — Маринка, как обычно, перебивала подругу, — чтобы пришла, да в рот чего-нибудь положила, да ещё и пожевала за них!»

«Ну, и что… А мне нравится».

Людмила обычно молчала во время таких разговоров, лишь загадочно улыбаясь уголком губ. Не в пример своим подругам, молодая женщина меняла мужчин довольно часто — не реже одного раза в год. Её страстные хвалебные монологи об очередном избраннике, которые она произносила при встрече со своими школьными подругами, как правило, звучали в первые два-три месяца, пока очередной «принц» строил свои с ней отношения по всем правилам «конфетно-букетного» периода. Но вскоре текст монологов менялся — он становился менее оптимистичным, и через какое-то время превращался в довольно грубую прокурорскую речь, в конце концов заканчивающуюся одним и тем же вердиктом: «Козёл. Такой же, как и все».

Своих подружек Элина любила искренне, заранее прощая им и довольно резкие выражения насчёт её семейной жизни, которые девчонки время от времени произносили ей в глаза, и обсуждения за спиной, которых она не слышала, но догадывалась, зная характеры Маринки и Людки. По сравнению с ней, Элиной, обе считали себя успешными в семейных делах: одна потому, что сумела взять под каблук своего супруга, а вторая — потому, что безжалостно умела прощаться с теми, кто не соответствовал её представлениям об идеальном мужчине.

Сама же Элина не могла похвастаться такими качествами… Мягкая от природы, она, на первый взгляд могла показаться обречённо-покорной, совершенно «бесхребетной», как называл её иногда муж. Ей, и в самом деле, были чужды любые проявления агрессии, что могло бы служить надёжным залогом покоя в её семье. Чего нельзя было сказать о самом Игоре. Довольно вспыльчивый, во многом деспотичный, он был готов на ссору в любое время дня и ночи, и Элине стоило огромных трудов сохранять в семье этот самый покой, при чём, далеко не всегда. Правда, муж обладал исключительной отходчивостью — если его вина была очевидна, а оправдания ничтожны. Буквально через полчаса после совершенно несправедливых обвинений, сказанных в запале в адрес жены он, успокоившись, как ни в чём не бывало шёл к ней и, обхватив сзади руками, наклонялся и целовал её то в висок, то в шею, абсолютно искренне считая, что этого достаточно для примирения.

«Что тут мой толстячок делает?.. — мурлыкал он Элине в ухо, глядя, как она раскатывает тесто, — Чебуречки?.. Это я люблю-у-у-у…»

Зная его характер, она с облегчением вздыхала и незаметно смахивала со щеки последнюю слезинку. Теперь можно было жить спокойно — очередная, «дежурная» истерика прошла, и на ближайшую неделю в их семье ожидались мир и покой.

Такие приступы непонятной агрессии случались с Игорем время от времени, с регулярностью в семь — десять дней. В первые годы их семейной жизни Элина не могла понять, в чём её вина, и изо всех сил старалась угодить мужу, но, несмотря на её старания, он неизменно находил поводы для очередной ссоры — будь то не пришитая пуговица, о которой Элина даже не знала, или просто веник, который она «не так» поставила в туалете. Эти надуманные Игорем ссоры носили характер самых настоящих взрывов — всё происходило почти моментально, сопровождалось ругательствами и оскорблениями… Любой её ответ воспринимался им как угроза, и вызывал новую вспышку гнева, ещё более сильную, поэтому она старалась молча сносить все несправедливые слова, не показывая слёз — её слёзы были для него как красная тряпка для быка, и только усугубляли ситуацию. Его выходки страшно выматывали, и она не раз подумывала о разводе, но… мысль о том, что она расстанется с ним навсегда, была ещё страшнее, чем его истерики.