Единственный крест - [50]

Пошла я на кухню, взяла дощечку, на которой режут хлеб, уложила на нее свой кусок хлеба, что к обеду был приготовлен, две очищенные вареные картошины, разрезала луковицу, посыпала соли на дощечку. И все отнесла немцу, а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картошины.

Из спаленки я посмотрела в щель. Немец ел спокойно, не спешил, а когда все доел, я водички горячей еще принесла. Он встал и низко поклонился. А я чуть не заплакала — так мне его жаль стало, и что больше нечем его накормить. Выбежала из комнаты и все смотрела в замерзшее окно в боковой комнате. И все думала, думала…

Подходит Елизавета: «Да ты не плачешь ли, Маня? О чем это?» — «Знаешь, тетя Лиза, он, немец-то, сказал спасибо». — «Ну уж так и сказал!» — «Да, — говорю, — сказал. Хотя слов его не разбираю, но я так поняла, что он нас благодарит». — «Вот што ведь деется, не гляди что басурман, а, видно, добро понимает», — сказала Елизавета. А вторая сестренка, Дашка — сорванец настоящий, та все время крутила шарики из бумаги и стреляла в немца из рогатки через щель. А участковый милиционер все это время охранял немца на улице. И ни разу не зашел погреться, и от чая отказался, который ему предлагала Елизавета.

Но вот приехали из района два милиционера. Мы с Верой быстро порхнули в спаленку — и к щели. Немца обыскали, объяснили, чтобы он одевался и увезли…

Мария Михайловна замолчала, а потом улыбнулась как-то виновато.

— Заговорила человека. С дороги устали, наверное?

— Нет, что вы. Я… обязательно запомню все это.

— Правда? Глядишь, пригодится. Сколько лет прошло, а случай тот не могу забыть.

Сзади кашлянули. Незамеченный, с гармонью в руках стоял Григорий Петрович.

— Эх, Маня, ты мне душу разбередила. Тоже вспомнить хочу.

— Ты что старый, сбрендил? Через три часа вставать.

— Значит, тебе можно вспоминать, а мне нельзя?

— А кто про брата рассказывал?

— Так это брат, а то война. И не собираюсь я ничего рассказывать. Спою. Вот.

— Споешь? В два часа ночи? — Мария Михайловна старалась казаться сердитой, но у нее это не очень-то получалось.

— А хорошей песне не важно, когда ее поют. Верно, Васильич? — подмигнул лесник Сидорину.

— Мы никого не разбудим? — слабо сопротивлялся напору гармониста Асинкрит.

— Разбудим, обязательно разбудим — бычков моих и корову. Го-го-го. Не волнуйся, я быстро. Вот захотелось мне спеть. Ты молодой, Васильич, а я еще помню, как ходили по станциям, городам… нищие не нищие… Вроде бы инвалиды, а так, кто их разберет. Они пели — им подавали. Одна песня в душу мне запала, ох запала. «Про офицера» называется.

— Хорошая песня, — откликнулась Мария Михайловна, только в наших краях она называлась «Про лейтенанта».

— Это в ваших, а в наших она правильно называлась. Слушай.

Гармонист, словно пробуя силы, пробежался по ладам. Пробежался не очень уверенно — было видно, что очень давно старые, как Россия аккорды, не звучали над этой поляной. А потом Григорий Петрович тряхнул головой — мол, была не была — и запел.

Этот случай совсем был недавно:

В Ленинграде при этой войне

Офицер Украинского фронта

Пишет письма любимой жене.

«Дорогая моя, я — калека,

У меня нету левой руки,

Нету ног — они верно служили

Для защиты советской страны

И за это меня наградили

Тепло встретила Родина — мать;

Неужели меня ты забыла

И не выйдешь калеку встречать?»

И она пишет, что получила,

И она прожила с ним пять лет,

И она ему так отвечала,

Что не нужен, калека, ты мне!

«Мне всего только двадцать три года,

Ты не в силах гулять, танцевать,

Ты придешь ко мне, как калека —

Будешь только в кровати лежать!»

А внизу были одни каракульки —

Этот почерк совсем был другой,

Этот почерк любимой дочурки,

И зовет она папу домой1

«Милый папа, не слушай ты маму,

Приезжай поскорее домой;

Этой встрече я так буду рада,

Буду знать, что ты, папа со мной!»

Вот промчалися реки-озера,

Поезд быстро промчался стрелой,

В этом поезде — счастье и горе —

Офицер возвращался домой.

Поезд быстро к перрону подходит —

Офицер выходил на перрон;

Дочка видит глазами, подходит:

«Папа, ты или нет — говори!

Папа-папочка, что же такое —

Руки целы и ноги целы,

Орден Красного Знамя алеет,

Расположен на левой груди!?»

«Погоди же, родная дочурка,

Видно, мам не выйдет встречать,

Видно, мама совсем нам чужая —

Так не будем о ней вспоминать!»

Песня смолкла. Лес, будто встревоженный словами ее и музыкой, закряхтел старыми соснами, зашелестел листвой рябинки у дома. На самом же деле легкий ночной ветерок пробежал, словно играясь, над вековым бором. Он его и потревожил, а песня… Что она лесу? Если и останется, то только в человеческом сердце.

— Вот ведь как странно получается, — уже возвращаясь на следующий день домой, рассуждал сам с собой Сидорин, — стихи — да их и стихами не назовешь. Музыка простенькая, у гармониста не то что с голосом — и со слухом проблемы. Добавим сюда сюжет в духе мексиканских сериалов. Но ведь песня получилась! Вот что самое непонятное. Еду я сейчас, а во мне щемит это — «Вот промчалися реки-озера…» Может быть, сила песни в том, что народ в нее всю боль, все горе вложил, а еще надежду? Народ… Господи, как она спокойно рассказала, как отдала немцу, врагу свой обед. Поди, писатель, сочини такое. Сочини так: «… а за мной и сестренка Вера топает, несет свой кусок хлеба и две картофелины». И мы на этих людей свысока смотрим?