Единственная любовь Казановы - [124]

— Мир клевещет на меня, — посетовал он.

— Словом, каждый из нас думает о себе, в особенности женщина. Мир несправедлив. Он восхищается мужчиной, который способен увлекать женщин и делать их своими любовницами. А перед женщинами захлопывает двери.

— Но женщины порою мстят за это — и весьма жестоко, — не без подтекста сказал он, но она, казалось, не слышала его слов или же не хотела на них откликаться.

— Вы когда-нибудь ревновали, Джакомо? — спросила она.

— Это и есть тот вопрос? — вопросом на вопрос ответил он.

— Да, мне, право же, хочется знать. Мне говорят, что мужчины, имеющие любовниц и переходящие от женщины к женщине, теряют способность ревновать. Это правда?

— В некоторых случаях — возможно, — уклончиво ответил он, — но, пожалуй, не всегда.

— А у вас это так?

— Нет.

— Значит, вы ревновали?

— О да, и даже очень.

— А не было случая, чтобы ревность побудила вас совершить поступок, о котором вы потом горько жалели бы?

— Пожалуй, да, — ответил он, начиная от этого допроса терять терпение.

— Представьте себе, что вам — а вы всегда добивались женщины, какую хотели иметь, — однажды это не удалось. Представьте себе, что вы страстно возжелали женщину и в тот момент, когда уже готовы были ею насладиться, она вдруг бросила вас ради другого мужчины. И представьте себе, что некоторое время спустя вы неожиданно увидели бы ее — счастливую, чуть ли не в объятиях другого мужчины, и вы вдруг поняли бы, что перед вами — ваш соперник, вы бы не испытали ревности?

Казанова увидел, куда она клонит, но ответить мог лишь: — Да.

— Да! — пылко воскликнула донна Джульетта и в волнении вскочила с кресла. — Да, вы, несомненно, почувствовали бы ревность при мысли, что она каждую ночь лежит нагая в его объятиях, тогда как вы лишены этого удовольствия, которое поначалу было обещано вам! Неужели у вас не зародилось бы стремление отомстить?

— Возможно, — признался он, не желая вызывать у нее гнева, под влиянием которого она может кинуться вон из комнаты, но в то же время стараясь избежать опасного признания.

— Конечно, зародилось бы! — воскликнула она; щеки ее раскраснелись, глаза сверкали от возбуждения. — Конечно, зародилось бы! Как у любого мужчины или женщины, если только он или она не ледышка и в жилах у них течет горячая кровь! Ах, Джакомо… — И, к его смятению и смущению, она села рядом с ним на кровать, схватила его руку и, приблизив к нему лицо, с волнением заглянула в глаза. — Ах, Джакомо, если бы вы могли простить мне то, чего я никогда не смогу себе простить! Как могла я совершить такую низость, такую жестокость по отношению к человеку, которого я люблю больше всех на свете?

В ее прелестных глазах стояли слезы, и, глядя с мольбой на Казанову, она склонилась над ним, полулежавшим в подушках. После долгих месяцев вынужденного воздержания в тюрьме ее духи, ее блестящие волосы, ее слова, ее нежное бело-розовое лицо, а главное — ее бедро, прижатое к его боку, — все это подействовало на него, как вино на пьяницу, временно вынужденного соблюдать воздержание. Он попытался побороть влечение, попытался защититься от прихлынувшего желания, затоплявшего его, попытался собраться с силами и оттолкнуть донну Джульетту, но ее голос завораживал:

— Если бы вы знали, сколько слез я пролила по вас, сколько бессонных ночей я провела, терзаясь угрызениями совести, глубоко несчастная! Я знаю: все это ничто по сравнению с тем, что пережили вы. Я вижу страдание в ваших глазах, на вашем лице, и в этом мое наказание, ибо тот, кого я люблю, ненавидит меня больше всех на свете. Если бы я хоть в самой малой доле могла возместить вам то, что я наделала. Я готова быть вашей слугою, вашей…

Фраза так и не была закончена, ибо вместо следующего слова нежные молящие уста прильнули к губам Казановы. До этой минуты — хоть Казанова и догадывался, что грядет, — он настраивал себя на сопротивление — сбросить ее с кровати, обозвать лицемеркой, предательницей… но ласковое прикосновение мягких теплых губ парализовало его волю и зажгло в нем неуемное пламя желания. Прежде чем в мозгу его родился протест, он схватил ее в объятия, прижал податливое тело к себе и покрыл его страстными поцелуями…

Сколько прошло времени, ни один из них не знал, когда раздался робкий стук в дверь. Отклика не последовало; тогда стук повторился громче и потом еще громче и настойчивее. А в комнате, за плотно запертой дверью, была разбросана женская одежда, и постель, еле освещенная ночником, являла собой ворох смятых простыней.

— Что такое? — раздался голос Казановы, хриплый от досады на помеху и явно доносящийся из-под чего-то.

— Лошади ждут вас, синьор, — послышался голос горничной. — Уже полночь, и отличная, ясная…

— Пошла вон! — ответил ей звонкий повелительный женский голос. — Скажи, чтобы поставили лошадей назад в конюшню и чтоб никто не подходил к этим дверям, пока не позвонят. Поняла?

— Да, сударыня, — сказала горничная.

8

Карета, запряженная двумя лошадьми, в сопровождении верхового неслась на бешеной скорости по дороге, огибающей озеро Леман, в направлении Женевы, уже видневшейся в отдалении. В карете сидел изможденный мужчина с красными и опухшими от бессонницы глазами и щетиной четырехдневной давности. В руке у мужчины были часы, на которые он в диком нетерпении поглядывал, а затем, просунув голову в окошко, кричал почтальонам, чтобы ехали быстрее, быстрее, быстрее! Выигрывал он минуты, но что такое минуты, когда опаздываешь на три дня?