В истории Жени про пожар можно было узнать только имена: Яков. Иосиф. Марина… Пожар. Главными в пожаре были тяжелые парчовые занавески, на которых повисла Марина, смуглая леди сонетов Иосифа, выпрыгивая из окна. Иосиф на все «смотрел, дышал молчаливой, холодной природой» и проговаривал стихи:
.О, мой Господь!
Этот воздух загустевший — только плоть душ, оставивших призвание свое, а не новое творение Твое!
Занавески вместе с Мариной раскачивались в ритме стихов. Яков в воздухе махал кистью и создавал картины абстрактного экспрессионизма — пожарники шлангами ему помогали. Дина на кухне смеялась и кричала: «Яков, не относись к себе слишком серьезно — это просто пожар. Горим. И ничего больше.» (Эти слова я говорила на другом пожаре, но не было никакой разницы.)
После фантазирования Евгения на выставке не осталось и следа от официальности. Отсвет пламени Жениного пожара отразился на лицах, публика весело принялась за фуршет, и у меня прошло внутреннее напряжение. И хотя вся история была взята просто с потолка, чистая фантазия, вымысел, но какой эффект расслабления! Результат оправдал метод. Рейн умеет рассказать то, чего не было, с точными подробностями, без всякой запинки, как и Сережа Довлатов. У них схожая вибрация голосов и буйство слов, остроумные детали, хотя Сережа мог быть более злоязычным. И если остроумие и насмешки этих чудодейственных импровизаторов вас не кусают, то можно и посмеяться. Рассказывая «байки», они могут иронизировать и над собой, а вот в письменных вариантах так не решаются, и в них больше пропусков, то есть пустоты. Устные их новеллы игривые и для меня привлекательнее, чем напечатанные. Делать же из этих рассказов выводы о ком‑то или о чем‑то, принимать на веру — исключается напрочь. Имена людей они сплошь и рядом используют наудачу, просто так, для цели рассказа и самовосхваления.
В первый год перестройки Евгений Рейн приехал в Америку по приглашению Бродского, выступал с чтением стихов в Нью–Йорке и в других городах и в тот визит жил у моей подруги Г. О. в Нью–Джерси. Он хотел делать документальный фильм о Бродском, кажется, у него даже был с кем‑то договор или замысел. После отъезда Евгения в Москву мы с подругой ознакомились с обширным творчеством поэтов и писателей в изгнании, потому как многие из них дарили Евгению свои творенья, а он не мог взять с собой чемоданы подаренных книг и все у нее оставил. Почему не послать по почте? Почему нужно обременять своими стихами, пьесами, рассказами человека, который вырвался первый раз на свободу? Опять же, все по той же причине — «зацикленности на себе». А ты думала, что ленинградская богема шестидесятых уникальна?
В другой приезд в Америку Женя Рейн гостил у нас в Бостоне больше двух недель — вокруг поклонницы, поклонники, даже мне кое‑что перепало от его обожательниц: всю посуду перемыли, ни до ни после пребывания Жени в нашем доме рюмки не сверкали таким блеском. Евгений — Женюра, как его называл Иосиф, — в этот приезд был в ударе: рассказы, стихи, байки, полные подноготные всех, кого хочешь. Можно было узнать такие сплетения мифов, каких не прочтешь ни в одной книжной биографии. Фейерверк историй. Гости погружались в фантастические миры выдумок, правд и неправд про него, про знаменитостей и незнаменитостей, про знакомых и незнакомых.
«Ахматовской сироте на висиар» — с такой надписью я повесила конвертик для сбора пожертвований Евгению. «Кварталы уходили в анилин.» — звучал на весь дом гремучий голос Евгения. И сироту не обидели. Сироту уважили. И мы с Женей отправились в негритянский «трифт–шоп» приодеть бедную сиротку. Купили Жене пять хороших пиджаков, дюжину галстуков, семь пар штанов и всяческие мелочи. Только привезли эти роскошества домой, слышу, как Женя сообщает публике: «Это все с плеча Иосифа. Он мне все привез и все мне подарил. Я — его учитель. Я учил его не доверять прилагательным».
Не доверять нужно не только прилагательным.
В тот далекий год, когда случился этот пожар на даче у Раисы Берг, через несколько дней мы с Яковом зашли к переводчику Ивану Алексеевичу Лихачеву, жившему на улице проф. Попова, удивительно милому человеку. Как переводчик он участвовал в антологии новой английской поэзии Гутнера, вышедшей в 1937 году, сразу всех переводчиков антологии посадили, чтобы они не прославляли иностранных поэтов, и Иван Алексеевич провел восемнадцать лет в лагерях. Ученик его отца Аничков (бывший граф, предкам которого принадлежал Аничков дворец) устроил «Ваничку», так ласково называл он Ивана Алексеевича, в Институт экспериментальной медицины для приработка — переводить статьи, аннотации. Иван Алексеевич знал бесчисленное количество языков и музыку. Коллекция музыки была у него миллионерская, уникальная, изысканная — Гайдн, Бах, Перголези, «Стабат Матер», «Страсти по Матфею». (Под эти баховские «Страсти» у нас происходил обыск, и обысканты, слушая партию Евангелиста, заслушались так, что позабыли прослушать то, что искали, — стихи другого тенора: на обратной стороне пленки Иосиф читал свои стихи.)
Яков любил заходить к Ивану Алексеевичу, они обменивались пластинками, записями, мнениями о музыке; заглядывал и Иосиф, посещавший семинары переводчиков. Иван Алексеевич вел семинары молодых переводчиков при Союзе писателей. «Замечательный был господин! — скажет о нем Иосиф. — Большой, тонкий человек».
