Эдинбург. История города - [139]
В собственной дисциплине Лоример, с его «Институтами закона, трактатом принципах юриспруденции, определенных Природой» (1872), оказался последним из великих представителей шотландской юридической традиции. На страницах книги он вновь рассуждал об английской угрозе, поскольку Англия обзавелась тем, чего никогда не имела, — философией закона, даже пусть таковая мало что значила для других юрисдикций. По воле Иеремии Бентама и Джона Остина она широко распространяла любопытную английскую политическую доктрину абсолютного парламентского суверенитета. Из нее следовало, что законом является то, что скажет государство. Функция юриспруденции заключалась отныне в классификации принципов, разъяснении понятий и демонстрации логики, а вовсе не в изложении законов, как было изначально. Шотландцы, в отличие от этого, всегда искали источник закона вовне. Лоример поступал также, полагая таким источником Природу. Он желал «доказать необходимый характер юриспруденции, каковая является разделом науки о Природе». Предисловие к его книге гласит, что естественным правом называются правила жизни, постигаемые постепенно, по мере того как вера становится более разумной и более искренней: «Прежде чем минует текущее десятилетие, предпочтение древним и великим традициям, которые Гроций унаследовал от Сократа через стоиков и римских юристов, перед теми, какие Бентам передал Остину, я уповаю, сделается столь же универсально и определенным, как предпочтение классической и средневековой архитектуры перед архитектурой георгианской».[357]
Лоримера никак не назовешь пророком. Но его аналогия с архитектурой оказалась чрезвычайно точной для Эдинбурга. Еще при жизни Лоримера архитектура столицы начала возвращаться к первоисточникам, обогащая недавнюю георгианскую строгость. Итогом это процесса стал второй Новый город, на пологих склонах гряды холмов, которую оседлал первый. Как первый Новый город спровоцировал бегство из Старого, так и второй Новый город обернулся переселением из первого, пусть и без новых социальных расслоений. Внутри «прямоугольника Джеймса Крэйга» все же продолжали жить безличные громады классических зданий, чинных, бесстрастных, анонимных, лишенных функциональной точности. Их разве что превращали из особняков в многоквартирные дома, открывали в них отели или размещали офисы. К концу XIX века немногие из этих зданий все еще играли свою начальную роль — места жительства для одной семьи. Но и новые, главным образом коммерческие владельцы выказывали интерес к их сохранению.
Английский эстет Джон Рескин этого не одобрял. Его родители были родом из Эдинбурга, но переселились южнее до его рождения в 1819 году. Он вырос в Лондоне, ничуть не проникнувшись привязанностью к наследию предков, что стало понятно, когда Философское общество Эдинбурга пригласило его прочесть ряд архитектурных лекций в 1853 году. Рескин ударил по больному: «Вы все гордитесь своим городом; конечно, вы полагаете эту гордость в известном отношении своей обязанностью и тем ее и оправдываете; то есть представляете себе право гордиться. Но то, что вы родились под сенью фантастических гор, что живете там, где из окон видны сверкающие на солнце воды Форта, не может служить поводом для гордости». По Рескину, пейзаж не имеет ни малейшего значения: только архитектура, в особенности архитектура жилых домов, а не дворцов или церквей, делает город значимым. И тут Эдинбургу не повезло. Посмотрите на окна: они все одинаковы. И в каждом имеется то, что Рескин назвал дерзким прямоугольным проемом (на языке Лотиана это вытянутый архитрав). «Сколько, по-вашему, в Новом городе окон такой формы? — спрашивал Рескин. — Я, разумеется, не считал их по всему городу, но этим утром я занялся подсчетами на Куин-стрит; подытожу: всего на одной стороне улицы окон, во всем подобных этому образцу и никак не украшенных каким-либо оформлением, 678». Горожанам следует восстанавливать город в гармонии с викторианскими временами: «Внедряйте свою готику строка за строкой и камень за камнем; не тщитесь совместить ее с уже существующей архитектурой; ваши нынешние здания вполне заслуживают того, чтобы украсить их деталями; пристройте подъезд или прорубите окно, где нельзя сделать ничего другого; и помните, величие готической архитектуры в том, что она чрезвычайно многообразна». И тогда, добавил он, Эдинбург станет таким же прекрасным, как Верона. Верона? Что ж, это и вправду красивый город, но по любым меркам его роль в западной культуре незначительна по сравнению с ролью Эдинбурга. Это оказался не последний английский совет, который столица Шотландии получила относительно своего возрождения, и не последний, который она отвергла.[358]
Фактически, как раз когда Рескин выступал с лекциями, современный ему Эдинбург менялся, превращаясь из города классического в романтический. Это превращение заключалось не только в возведении новых зданий, но и в притязаниях на пейзаж, на вид из окон. Возможно, лондонец вроде Рескина воспринимал плоский рельеф как норму и нисколько не интересовался развертыванием городского ландшафта в природном. Пройди он за Джордж-стрит, его мнение могло бы измениться. Новый город уже достиг подножия той невысокой гряды холмов, на которой стоял, протянулся до Стокбриджа и Кэнонмиллз, другими словами, к Уотер-оф-Лейт — и даже дальше. Город становился романтическим не в смысле скоттовского «моего романтичного городка», олицетворения истории, но благодаря удивительному сочетанию урбанизма и природы. Здесь здания могли выглядывать из-за густой листвы в глубокие овраги — или наоборот, а там, где сам пейзаж не создавал уникального рельефа, эту уникальность порождала искусственная среда: улицы поворачивали под неожиданными углами, открывая удивительные перспективы. Кто бы мог, наблюдая изначальную регулярность Нового города, предположить развилку над оврагом, завершающую Куинсферри-стрит, или холмистую Ройал-серкус, прячущуюся за углом от Хоу-стрит?
