Единая-неделимая - [37]

Старший конюх и калмык Санжа привязали ее к рептуху. На ней легкая попона, белая в клетку синими и красными строчками, обшитая красной тесьмой. Под хвостом непривычно беспокоит подхвостник. Но, должно быть, это красиво!

Вышел старик и с ним Сергей Николаевич.

— Ну, счастливо! — сказал старик.

— Час добрый, — пожелал старый конюх. Калмык ничего не сказал. Только губами почмокал

Было сожаление в этом чмокании, и от того стало грустно Русалке.

Сергей Николаевич и с ним чужой солдат влезли к мужику в телегу. Санжа и старший конюх стали сзади Русалки. Телега тронулась, потянула веревку, надавила на темя тесьмою недоуздка, и Русалка пошла. В пять пар глаз глядели на нее.

— Ну, что? Идет, что ль?

— Идет. Она у нас — умница!

Помнит Русалка это солнечное октябрьское утро, длинную дорогу, вьющуюся по золотой степи с балки на курган, с кургана на балку. Такая однообразная дорога, пустынная, одинаковая, бесприметная, а пусти Русалку, и без примет нашла бы путь домой.

Повстречалась арба, круто навитая хлебом. Бело-розовые волы медленно брели, сопя и блистая слюнявыми, мокрыми носами.

На снопах наверху лежали девки в широких белых платках. Скалили зубы, смеялись чему-то. Кричали: «Продали, что ль?» Тихо скрипели колеса, махали хвостами волы. Проходили, точно видение.

Русалка сделала вид, что испугалась, и кинулась в сторону. Жерди рептуха затрещали. Сергей Николаевич и задремавший солдат сорвались с телеги и подбежали к Русалке.

— Но! Балуй! — грозно солдат и ласково Сергей Николаевич крикнули на нее.

Русалка только скосила темную пучину глаз на Сергея Николаевича и успокоилась. Она вовсе не боялась… просто так… поиграла…

— Ишь, ты… Пужливая. Ай волов не видала?.. Молоденькая!.. — сказал солдат. — А она, ваше благородие, ничего… Благонравная будет кобыла! Ну, и красавица!

Загляденье!

Стало приятно… От самых ли слов, от звука ли голоса, полного ласки.

… Красавица!.. Загляденье!..

В сиянии солнечных лучей, на ровном поле золотисто-желтой степи, перемежаемой бурыми простынями выгорелой целины, показался предмет, привлекающий внимание Русалки.

Она насторожилась, напряла уши и не сводила с него теплых, под навесом густых ресниц, глаз. Это был восьмиконечный, золотой крест, появившийся над степью. Широкая балка белыми меловыми откосами и осыпями прорезала степь. По ее краям расползлись белые хатки, словно овцы по полю. Плетеный тын и почерневшие от зноя вишневые сады легли между ними причудливыми тенями. Вот спустились на широкую площадь. На площади стоял белый о пяти куполах луковицами, с золотыми крестами, широкий, кубической формы собор. Низкие пыльные ступени вели к дверям, и в их прохладной прозрачности мелькали огоньки свечей в черной глубине.

Наискось от собора был двухэтажный дом и при нем двор с каменными воротами, куда завернула телега. Пахнуло жильем, острым аммиачным запахом, теплым духом коровьего навоза, дегтем, печеным хлебом и дымом. Колеса загромыхали по большим камням, и телега вошла под навес. Натаскали соломы, задвинули Русалку за теле-

Устроили ее перед рептухом, принесли свежего душистого степного сена и, уже под вечер, напоили и дали овса… Устроили ей так, чтобы она могла лечь. Но она не ложилась. Она устала за этот день ходьбы за телегой, но необычность впечатлений и одиночество ночью ее тревожили. Лошадей, привезших телегу, увели.

Сбоку от Русалки была стена. За стеною, в хлеву тяжело шевелились волы, и в окошко вырывался душный и теплый запах скота. Странным казался двор из темноты навеса.

Большие окна бросали красные пятна света. Хлопали двери и когда открывались, то полоса света прорезывала двор и освещала журавель, сруб колодца и стадо овец, притаившееся в углу, за низкой решеткой.

Приходили и уходили люд. Солдат устроился спать в телеге.

Ночью вдруг пришел Сергей Николаевич, босой, в серой шинели, надетой поверх белья. Русалка насторожилась.

— Не спишь, Русалочка?

К губам подошла рука. На ней что-то белое. Русалка лизнула. Сладко на языке… Она испугалась.

— Это сахар.

Солдат заворочался в телеге. Поднял голову.

— Вы, ваше благородие?.. Не ложится… Крепкая лошадь будет.

— Сахар не ест.

— Приобыкнет, полюбит.

— Ты спи, Тесов. Я постою с нею.

Во дворе светил месяц. Яркие квадраты окон потухли. Волы и овцы затихли. Серебряным сумраком был наполнен двор. Нежно ласкала теплая человечья рука по шее, под гривой, проводила по ноздрям и прижимались горячие губы к ее губам, к глазам, к обтянутым шелком тонкой шерсти ушам. В этой ласке было столько нежности, что Русалка тянулась головою к ласкающей руке, отдавала ей всю себя и испытывала спокойствие и сладость любви.

Когда уходил он, ей хотелось тихонько заржать. Позвать его, как звала она когда-то свою мать, старую Корделию. Не посмела.

Русалка потянула ноздрями воздух и тряхнула головою. Одна прядка гривы свалилась на правую сторону шеи.

Прогнала воспоминания.

Много было и страшного и хорошего с тех пор, как отдала она всю себя Сергею Николаевичу.

Но обаяние той первой ночи в Тарасовке и той ласки хозяина, когда, одинокая, она стояла в сарае и страшен был серебряный сумрак двора, — все не могла забыть. Стала она в ту ночь связанною с ним навсегда.