Единая-неделимая - [23]

— А еще платье придворное, золотом шитое. Мы моль выбивали, поднимали. Ну и чижолое, из чистого золота, что твоя риза поповская.

— А землею объелись.

— Аренду сокращать, слышно, будут. Нового управляющего немца паныч взять хочет. Машиной пахать.

И кто-то сказал простое и ясное слово:

— ПОДЕЛИТЬ.

Когда и кто сказал, так никто про то никогда и не узнал.

Может, никто и не говорил этого слова, а само оно родилось в сознании всех людей, как совокупная мысль.

И мысль эта стала общей во всей слободе.

Зимою 1905 года, когда стали требовать запасных на японскую войну, — поднялись. Решили исполнить, что задумали.

Ясно помнит Димитрий, как сонная Тарасовка, занесенная снегом, где зимою на улице не увидишь людей, с узкими стежками вдоль домов и одноколейной, глубоко провалившейся в снегу дорогой, с тишиною, нарушаемой редким звоном бубенцов почтовой тройки да лаем собак, вдруг наполнилась темной толпою мужиков и баб. Собирались деловито, засовывали за пояс топоры, запрягали сани и запасали хлеба и молока, точно собирались в поход или на работы в степь. Истово крестились на церковь, и, когда ушли, вся тихая улица была в разметанном людскими и конскими ногами снегу, во многих глубоких колеях, сливавшихся на окраине в одну.

Помнит Димитрий… Тогда на февральском солнце сверкали длинные бугорчатые ледяные сосульки, мороз пощипывал носы и щеки, а солнце жгло их огнем, и толпа. Шла, гомоня по степи, направляясь к Константиновской экономии. Шли без начальника, без руководителя, сами не зная, что будут делать, но у всех была одна мысль — поделить.

Димитрий пошел с толпою. Он помнит, как подошли к дому, постояли в нерешительности подле, потом вызвали ключницу и потребовали, чтобы она открыла дом. Вошли в него боязливо, снимали шапки и крестились на иконы.

— По правде, братцы, надо… По правде, — говорили мужики. — Бог-от все видит.

— Надо бы описать все, да по описи поделить. Надо и пана не обидеть, ему что оставить.

Когда один из мужиков снял со стены бескурковое ружье, на него цыкнули в пять голосов.

— Ты чего не по праву берешь? Твое, что ли?

— Положь, положь на место!

— Да я так, посмотреть.

— Ишь какой швыткий! Посмотреть! Смотри, да не трожь.

Остановились в зале перед портретами. Шептали:

— Дывись, який важный.

— Генерал чи полковник?

— Дедушка ихний.

Кто-то в столовой, в буфете нашел бутылку водки и две бутылки портвейну и хересу. Бутылки пошли по рукам.

— А сладкая!

— Дух-то какой! Загранишная. В нос шибает.

— Должно, запеканка.

Стало веселее. Ключница, громыхая ключами, открыла погреба. Степка и Павлюк, мальчишки шестнадцати лет, забренчали в зале на фортепьяно. Игнат Серов вышел с ружьем на двор и выстрелил в воздух. Этот выстрел точно разбудил толпу. Стали выводить из конюшен лошадей, выгонять скот, ловить собак и птицу. Игнат Серов на глазах у толпы пристрелил вырвавшуюся Милку. Это понравилось, и начали стрелять на дворе собак. Снизу из погреба появились красные, пьяные лица, потянулись на двор, раздались заплетающиеся речи.

— Это, братцы, не так… Не так это надобно. Надобно, чтобы делить пропорционально достаткам.

— По справедливости.

— А ты подели… Жеребец один, а нас пятьсот

— Ежели, положим… Жеребей бросить. Потягаться, поканаться?

— По жеребью! Видали мы твой жеребей. Димитрий безучастно ходил в толпе.

«Вот они, — думал он, — Хеттей, Аморреи, Ферезеи, Гергесеи, Евеи и Иевусеи… Не достает им одного Моисея. Вождя им надобно. А так — стадо без пастыря».

Споры становились жарче. На заднем базу свежевали скотину, чтобы поделить на куски. Люди с окровавленными руками, тащившие воловьи шкуры, возбудили толпу.

Большой, широплечий? черный, как цыган, кузнец Подблюдин вошел в зал, размахнулся топором и грозно сказал:

— Что вы, православные, затеяли? Коли делить, ссора будет. Нам панское добро без надобности. Не мы наживали. Земля — другое дело. Земля Божья. А это — ничье!

И с треском обрушился топор на черную полированную крышку рояля. С этого началось. Кто-то рубил старинною саблею портреты. На дворе не прекращалась стрельба, пристреливали собак, «чтобы никому не достались».

В саду человек пятнадцать крушили старую Леду с лебедем у фонтана. Визжали вдруг нахлынувшие бабы, метались из дома во двор и обратно и таинственно носили что-то под подолами. В комнатах, еще утром чинно спавших, стояли на зимнем холоду раскрытые, без одеял и матрасов постели, валялась опрокинутая мебель и осколки разбитой посуды. Во фруктовом саду деловито рубили яблони, чтобы спору не было, кому плоды собирать.

Дом и сараи пустели. Сани наполнялись, носили на них мясо, мебель, зеркала, посуду, столовое и постельное белье, платья, меха, шапки — все, что попало под руку.

Когда уже было совсем под вечер, кому-то, — Димитрий не помнит кому, — пришла мысль поджечь дом, чтобы скрыть следы грабежа.

— Кубыть ничего и не брали, сгорело панское добро, — говорила расторопная, уже пьяная бабенка.

— Известно, Божьим изволением погибло. Мы тут не причинны.

Мысль понравилась. Многие были совсем Пьяны, и больше всех Винодей. Он лез ко всем, настаивая, чтобы и лошадей поделить поровну, — «по-божецки».

— Ему половину жеребца и мне чтобы половину.