Echo - [31]
Но сейчас он встречал меня возбуждённо – он не лежал, а выскочил из кухни (дверь кухонная была закрыта, отметил я, - давно я твердил ему об этом, ведь дым столбом!). Красный, дрожащий, курящий и жадно прихлёбывающий чай, он протянул мне листок: «Алёша, я гениален!» Я стал ездить глазами по его каракулям – трёхэтажным кривым строчкам, написанным бледно-оранжевой и бледно-голубой пастой (мать купила ему выделять по учёбе), - конечно, нон-синтаксический О. Фролов - «замысловато», как говорит сам автор.
- Ну что?!
- Да.
- Бп! (он выплюнул чай) Ты всегда очень конструктивно критикуешь, Олёша – этого у тебя не замять… Когда, помнишь, тебя спросил что такое «эдвайзари» (надпись на кассетах), а ты очень предикативно ответил «Да», я просто ох…у… - он запнулся и чихнул.
- …охнул, - подсказал я.
Он, видимо, кардинально «охнул» ещё раз, вытолкнув довольно много «кефира», а также принялся охать уже от смеха.
- Я, Саша, хорошо воссоздаю по горе окурков и рукописей на столе, - я заходил в зону задымления на кухне, - а также по тому, что отсутствует (я заглянул в заварочный чайничек) чай в Володеньке, что ты, сынок, провёл три часа, дьве рыбе и пенть хлебе преломив, блепоуси телонес унд телёночик ет контра баранчик ебанутенький на нозе, ибо…
- Понятно. – Он был уже брезглив и обижен, а посему прагматичен. – Пойдём вовне, пивца унасосим, за твой счёт.
- За мой?!
- То мы пили за твой, а теперь за твой.
- Я, так сказать, есть хочу.
- А когда ты не хотел, вспомни! (Это правда: всегда хотел и хочу.) Алёша, сынку, пойдём ужо вовне, не могу тут сидеть!
Я было хотел куда-то шагнуть, но не смог – он уж поставил чай на пол у моих ног, примостил на ручку бокала сигарету, сам опустился на колени, целует мне тапки, приговаривая «недостоин», «пойдём от змия» и «давай я сожру спичечный коробок или какую-нибудь тряпку, а ты мне купишь пиву, причём литор».
Я сказал, что сам бы лучше съел что-нибудь хоть чуть помягче коробка, а пиво, конечно, и так куплю, и мы пошли в ларёк через дорогу («Сыночек, как мы озолотили этот ларёчек! За твой счёт построен!» - говорит Санич, любуясь на отстроенный недавно на его месте павильон). Я дал денег, а сам пошёл на лавочку за этим ларьком (в сторону Эмпайр Репобилдинга).
Они добрались.
- Давай открою, - предложила Светка, - а то ты стала совсем беспомощной…
Ксюха разыскала в своих широчайших штанах ключик и вручила его подруге.
- Меня бы сейчас кто-нибудь в ванну отнёс, помыл, помассажировал…
- Ну!
- Не бойся – воды нет всё равно, ублюдский у нас район.
- Нет, я бы с радостью, если, конечно, ты бросишь свои сапфические замашки… К тому же совсем поздно - мне давно надо домой. Ну вот, прошу, пани!
- У меня может ночуешь?
- Нет, не могу. А предки-то дома?
- Дома, но они спят уже, а мы в спальне запрёмся - даже похмелимся или чай там, кофе - у меня чайник сейчас японский стоит…
- Заманчиво, но надо показаться мамочке; хоть и будить (всё равно проснётся, как ни крадись!), а то совсем – тот раз ещё мне разнос устроила… Пойду…
- Иди! - там темно и холодно, а со мной тепло и весело!
Светка на мгновенье заколебалась – надо было чмокнуть в щёку или в губы и уйти. Было как-то неловко, немножко страшно, и ещё она почувствовала что-то иное...
- А спать где, с тобой что ли?
- Н-нуу… чё, кровать полт… полутра… полундра!… лохудра!.. Пойдём! – схватила за руку и тянет, сильная Ксю, правда хоть «полундра!» кричи! SOS in your ass!
- Ну нет уж, спасибочки, - вырвалась, быстренько посылает воздушный поцелуй (вот и решение!), - спокойной ночи, Ксю! не балуйся, не блюй, не блядствуй в одиночку.
- Что тремоур, Олёша?
- Юмор! Знаете, collega, природа этих сокращений не столько соматическая, сколько латентная…
- Жрёшь ты, Олёша, в последнее время как скотиняра, а прикрываешься своей «гениальностью» и байронической, макаронической, якобы платонической (ага, нашёлся тоже мне Блок в завитушках!) страстью к Уть-уть – я, мол, О. Шепелявый, я вот так и так вот, вечные вопросы, как бысть и быть как, а сам пожирохивает как бык молодой, а ухода в жук ни на грош!..
