Джозеф Антон - [257]
Они посмотрели французский кинохит «Амели», насыщенный чуть переслащенными фантазиями, хорватский фильм Даниса Тановича «Ничья земля» — этакое «В ожидании Годо» в окопах под огнем — и мастерски сделанную на деньги кабельной телесети Эйч-би-о картину Агнешки Холланд «Выстрел в сердце» — экранизацию книги Майкла Гилмора о его брате-убийце Гэри. Смотрели по три фильма в день, на некоторых засыпали, а между просмотрами и после них — гульба, встречи, вечеринки. Спустились с горы 3 сентября, и восемь дней спустя невозможно было не вспомнить то время как пребывание в раю, откуда был изгнан весь мир, а не только они.
Официальной датой выхода в свет «Ярости» в США было 11 сентября 2001 года. События того дня преобразили роман, задуманный как ультрасовременный сатирический портрет Нью-Йорка, в исторический роман о городе, переставшем быть тем Нью-Йорком, что он описывал, о городе, чей золотой век оборвался в высшей степени резко и ужасающе; в роман, который внушает читателям, помнящим, каким был этот город, не запланированное автором чувство: ностальгию. Один персонаж комиксов Гарри Трюдо «Дунсбери» печально признается: «Знаете, по чему я взаправду тоскую? По десятому сентября». Нечто подобное, он понял, произошло с его романом. События 11 сентября превратили его в портрет предыдущего дня. Превратили его в грезу об утраченной прошлой жизни, о золотой крепости, полной драгоценных камней.
10 сентября 2001 года он был не в Нью-Йорке, а в Хьюстоне, штат Техас. До этого он пятого читал отрывки в книжном магазине «Барнс энд Ноубл» на нью-йоркской Юнион-сквер, потом полетел в Бостон — во второй город его авторского турне — и был там шестого и седьмого. Утром 8 сентября он вылетел из аэропорта Логана всего за трое суток до роковых самолетов и два дня провел в Чикаго. После этого вечером десятого в хьюстонском театре «Элли» был полный зал — в театр, по словам Рича Леви из проводившей вечер литературной организации «Инпринт», пришли девятьсот человек, еще двести не смогли попасть, — а снаружи его ждал сюрприз: небольшая, человек на двести, демонстрация мусульман против его присутствия. Это казалось каким-то приветом из прошлого. На следующее утро он вспоминал бородачей с плакатами и задавался вопросом: не жалеют ли они о том, что выбрали из всех дней, когда могли продемонстрировать свой фанатизм, именно этот?
Он только-только проснулся, когда ему в номер позвонил радиожурналист. Он согласился перед вылетом в Миннеаполис поговорить с его радиостанцией, но для этого было слишком рано.
— Мне очень жаль, — прозвучало в трубке, — но мы все отменяем. Мы переходим на непрерывное освещение событий в Нью-Йорке.
— А что за события в Нью-Йорке? — спросил он. Он так и не приобрел американскую привычку, едва проснувшись, браться за пульт телевизора. После паузы собеседник произнес:
— Включите телевизор.
Он включил — и меньше чем через минуту увидел второй самолет.
Он не мог сидеть. Смотреть на это сидя казалось неподобающим. Он стоял перед телевизором с пультом в руке, и в мозгу крутилась цифра: пятьдесят тысяч. Пятьдесят тысяч человек работало в Башнях-близнецах. Сколько из них погибло? Страшно даже подумать. Он вспомнил, как в свой первый вечер в Нью-Йорке побывал в баре «Окна мира» на верху одной из башен. Вспомнил, как Пол Остер рассказывал про переход Филиппа Пети между башнями по канату. Но по большей части просто стоял и смотрел на горящие здания, а потом — одновременно с тысячами людей по всему свету — завопил в мучительной судороге, не веря своим глазам: «Ее нет! Ее больше нет!»
Это рухнула южная башня.
В небе кричали птицы.
Он не знал, что делать; поехал было в аэропорт, но вернулся с полпути, услышав по радио, что по всей стране запрещены вылеты. В отеле «Четыре сезона» номера у него уже не было, в вестибюле толпились люди, попавшие в такое же положение. Он нашел свободное кресло в углу и взялся за телефон. Помог Рич Леви из «Инпринта». Он связался с поэтом Эдом Хиршем и его женой Джанет, застрявшими в Вашингтоне, и они предложили ему свой дом поблизости от здания Мениловской коллекции в Музейном районе, если он согласен кормить их собаку. Это принесло ему некое утешение: побыть одному в доме писателя, в окружении книг, в мире мысли — в то время как в большом мире царит безумие.
Среди тысяч погибших его знакомых не оказалось. Элисон Саммерс, жена Питера Кэри, стояла у банкомата под северной башней, когда в небоскреб врезался первый самолет, но осталась жива. Кэрил Филлипс видела случившееся с Гудзон-стрит, Роберт Хьюз — с Принс-стрит. Юная Софи Остер, которая в свой первый день в школе для старшеклассников впервые в жизни спустилась в метро одна, проезжала под Башнями-близнецами, когда наверху совершалось зверство. 12 сентября стало вторым днем ужаса и горя. Наш прекрасный разбитый город, думал он, плача и чувствуя, как глубоко уже успел сродниться с Нью-Йорком. Он прошел от дома Хиршей к экуменическому молитвенному дому Ротко. Даже его, неверующего, потянуло в такое место. Там были и другие — немногие, с печалью на лицах. Все молчали. Разговаривать было не о чем. Каждый пребывал наедине со своей скорбью.
