Джордж Оруэлл. Неприступная душа - [222]

Пишут, что однажды к А.Франсу пожаловал один британский литературовед и спросил: есть ли точные признаки, по которым мы можем определить «великую книгу»?

– А какие признаки вам кажутся обязательными? – спросил его Франс.

– Владение композицией, чистый язык, мастерское построение сюжета, умение строить выразительные и разнообразные характеры, – начал перечислять литературовед.

– Сделаем тут остановку, – прервал его А.Франс. – Владение композицией?.. Едва ли кто-нибудь станет отрицать, что Рабле – великий писатель. Между тем его романы о Гаргантюа и Пантагрюэле рыхлы, неуклюжи и чудовищно тяжеловесны. А восторженные почитатели Пруста не отрицают, что роман его… нечто громадное и бесформенное. Очевидно, этот критерий отпадает. Чистота языка?.. Язык Шекспира не осмелится назвать чистым и ясным даже самый пламенный его адепт. Неблагозвучная, плюющая на все правила хорошего литературного тона речь обладает невероятной мощью, она-то и делает Шекспира гением. Флобер говорил о первом нашем романисте: «Каким бы человеком был Бальзак, если б умел писать!» Но Бальзак с его длиннотами, порой косноязычием, стоит выше пуриста Флобера. Значит, побоку и чистый язык… Богатство характеров? Вроде бы бесспорно. Только нам придется выбросить… самого Байрона. И в поэмах, и в трагедиях он живописует один и тот же характер – свой собственный. Какие еще взять критерии?..

– Не надо, – уныло оборвал его англичанин. – Значит, вообще не существует признака, по которому можно было бы определить великого писателя?

– Есть, – спокойно ответил Анатоль Франс. – Любовь к людям.

Вот этот критерий, приложимый, кстати, ко всем искусствам, и делает Оруэлла и его книги великими. «Быть раздавленным жизнью… за свою любовь к другим людям…» – Оруэлл, повторю, уже сказал это. Он сказал даже больше, он, как Кириллов в «Бесах» Достоевского, своей безжалостностью к себе словно наново доказывал: рабом человек перестает быть и становится богом, лишь убив самого себя, ибо полная свобода приходит только тогда, когда вам становится безразлично, жить или не жить… Вот почему всё творчество его детонировало не от умопомрачительных «лав стори», не от заковыристых коллизий быта, забавных «интриг» общества или «исповедей» разочаровавшихся в жизни – оно взрывалось от кровоточащих ран человеческих, рабства, дышащего угаром, попранной свободы и неслышных миру стенаний узников совести. Ради этого он в оглушительном, считайте, одиночестве очищал «идею социализма», ровно как Геракл мифологический чистил скотный двор царя Элиды Авгия. И ради этого последний роман его стал первым грозным предупреждением в защите будущего Человека от всех современных и грядущих на Земле тираний.

…Да, последнюю книгу свою он писал всю жизнь. Всею жизнью писал. И любил людей, но – каких? Нищего художника, знавшего «карту неба» и видевшего звёзды слезящимися глазами, девушку, чистящую палкой на морозе сточную канаву, незнакомого ему солдата-итальянца, решившего умереть за испанскую свободу! Вот боль и любовь писателя. А в последнем романе он «выложился» настолько, что Эмма Ларкин, очерком которой я и заканчиваю книгу, докапываясь до задуманного следующего романа его, не нашла, увы, ни-че-го! Ни страницы, ни метафоры, ни слова.

«Прежде чем я поехала в Бирму, – пишет она, – я отправилась в архив Джорджа Оруэлла в Лондоне – взглянуть на последнюю рукопись его. Так вот, в чернильных каракулях на первых трех страницах его записной книжки был написан только план и… завитушки-виньетки. Я пролистала книжку до конца – страницы ее были пусты…»

Он всё сказал романом «1984». Но загадка, тайна самóй жизни его, как всякая настоящая тайна, никогда не будет раскрыта. «Удовлетворение и отвращение» от жизни – вот что подметил он когда-то, размышляя о «человеческом существовании». «Какая-то часть нашего разума, – написал, – верит в то, что человек – благородное животное и что жизнь стоит того, чтобы жить; но существует еще некая внутренняя натура, которая по крайней мере время от времени приходит в ужас перед тяготами существования. Удовлетворение и отвращение связаны между собою самым загадочным образом…»

«В перспективе, – написал недавно об Оруэлле Джон Бонвилл, – его будут ценить за необыкновенную порядочность и чувство справедливости. Каждое новое поколение будет вновь открывать его для себя… И, наконец, можно любить Оруэлла за… неизменный отказ его строить из себя великого человека, за то, что он никогда не старался выглядеть чем-то бóльшим, чем был». Ну а Кёстлер в некрологе Оруэллу сказал: «Пришло время признать, что он единственный гениальный писатель среди литераторов социального направления… В нем нет ни академических ноток высокоученого литератора, ни вкрадчивости специалиста по рекламе, ни болтовни глашатая партийной линии; его голос – это голос независимого человека, смотревшего на всё собственными глазами, понимавшего то, о чем он думает, и умевшего это выразить…»

Таким он ушел из жизни. «Он сочинял судьбу, торя тропу не столь широкую, сколь глубокую», – сказала когда-то о нем В.А.Чаликова. Проходной, казалось бы, образ… Так вот, в далекой Испании, куда приехал его приемный сын Ричард в 2013 году, в арагонских горах, где Оруэлл держал бой с фашизмом и где, как сам написал, родился вторично, сохранилась, представьте, не образная, не метафорическая – реальная «тропа Оруэлла». Это вам не степлер или шейный платок. Тропу так и зовут его именем – тонкая, как пробор на голове джентльмена, тропка, по которой он ходил по ночам на нейтральную полосу собирать забытую в земле картошку вчерашнего, мирного еще урожая. Ради спасения голодающих братьев по оружию: тоже ведь война, война за жизнь.