Джордж Оруэлл. Неприступная душа - [210]

Оруэлл не знал про это, и тем не менее – знал! Он по мельчайшим признакам вычленял тенденции, тренды развития мира – пути, по которому может пойти человек. И здесь романом-предупреждением он, надо признать, угадал. Всё и дальше будет очень, очень похожим…

Наши нынешние записные критики романа с «цинизмом, доходящим до грации» (по выражению Бунина) твердят, что две последние книги писателя вышли якобы в эпоху «маккартистской охоты на ведьм». Сознательная ложь! Маккартизм – охота на коммунистов в США – наступил только через три года. Оруэлл, твердят другие, – «профашистский писатель». Раз «Скотный двор» был против «союзничества» СССР и Запада (хотя это, разумеется, не так), значит, Оруэлл – за фашизм. А раз так – пусть отвечает за всё, что натворил Гитлер. Логика обструганная, как тот телеграфный столб. И пишется это про человека, который воевал с фашизмом в Испании, да не в штабах сидел – в окопах. И не чувствовал он «социального заказа», как пишут наши тамбурмажоры вчерашнего социализма, и не писал того, что от него «ждали». Писал о том, что реально знал, над чем размышлял не месяцы – годы. И, как когда-то выступил с разъяснениями по поводу «Скотного двора», высказался и по поводу последнего романа. Прямо написал: у него не было намерения оскорбить «левые движения» в других странах, он в романе «1984» не имел в виду СССР – он просто видел векторы, в сторону которых развивался мир.

Вудкок, друг писателя, напишет, что лишь поначалу последние книги Оруэлла воспринимались как «прокламации против коммунизма». «Но такое впечатление было бы неправдой, – пишет Вудкок.– Предупреждения последнего романа его следует рассматривать как относящиеся к любому обществу, где культ государства становится более важным, чем благо отдельного человека. В разной степени он видел это везде и особенно то, что стало финалом его последнего романа, – разрушительную эрозию личности… Он был, – заканчивает Вудкок, – выжившим сторонником борющегося за свободу либерализма XIX века, сторонником тех ценностей, которые поддерживали Эмерсон, Торо и Диккенс. Но он заглядывал и в будущее, в котором, как надеялся, люди смогут пережить ночь тирании и лжи… Никто лучше его не знал, как невелики шансы такой надежды, но он был уверен до конца: за них стоит бороться…»

Повторяю, это сказал друг писателя. И – докажите-ка обратное…

5.

Вопрос из будущего: И сколько вы предполагали прожить? В январе 1950 года?

Ответ из прошлого: По крайней мере лет десять. Мне нужно много чего успеть сделать, не говоря уже о Ричарде, о котором необходимо заботиться…

В.: Но туберкулез? В открытой форме?.. Вы же сами убивали себя – посудомоем без сна, нищим без приюта, солдатом без тыла в Испании…

О.: Конечно, я заслужил это всей своей жизнью… Но… ни один писатель еще не умер, пока не сказал всё, что намеревался сказать…

В.: Но вам же запретили даже брать перо в руки?.. Счастье, что дожили до выхода последней книги. Она – лучшая ваша книга? Или все-таки – «Скотный двор»?

О.: Видите ли… каждая книга – это, в сущности, неудача…

В.: Да ладно… Впрочем, Хемингуэй тоже считал, что, если писатель «добился успеха, он добился его по неправильным причинам». Да и Фолкнер сказал похоже: «Лучшее в моем представлении – это поражение. Попытаться сделать то, чего сделать не можешь, даже надеяться не можешь, что получится, и все-таки попытаться. Вот это и есть для меня успех…» Похоже на вашу смертельную гонку с последним романом. Ведь все-таки – успех?..

О.: Я знаю, что это так, но почему это так – понять не могу. Очевидно, что чем непонятнее сказки, тем легче в них верить, но мне это кажется… парадоксальным.

В.: Может, оттого, что вы выбрали Человека, а не Бога? Но, с другой стороны, вы, неверующий, вдруг завещали похоронить себя «по обрядам англиканской церкви»?

О.: Понимаете, материалист и верующий часто заключают между собой перемирие… однако рано или поздно всё равно придется выбирать…

В.: «Ничто никогда не умирает», – написали вы в последнем письме своей первой любви – Джасинте… В связи с этим как бы вы – страшный вопрос, понимаю! – хотели бы умереть? Пусть это будет последний вопрос к вам.

О.: Великое дело – умереть в собственной постели. Хотя умереть в собственных ботинках – куда лучше…

В.: То есть в дороге, в пути? Ведь это почти символ вашей жизни: «дорога» от Запада к Востоку в Бирме, от благополучия к бедности в Париже и Лондоне, от капитализма к социализму в Испании, от анализа проблем к анализу души – и от «превосходства властителей» над людьми к неприступному человеческому Духу… Это ведь – тоже дорога, на которой вы бы хотели умереть. Правильно я вас понял?..

О.: Да… В собственных ботинках. И чтоб не слишком старым…

Он умирал не старым. 46 лет всего. Пишут, что «ранняя смерть и сделала его великим». Смысл фразы понятен: поди угадай, как бы повел он себя в политике, на чьей стороне оказался бы, какие книги написал и что наговорил бы миру?.. А смерть «позволила канонизировать его, – как пишут, – пусть и по-своему на каждой стороне…».

Четыре месяца назад, 3 сентября 1949 года, Оруэлла перевезли из санатория в Лондон, в госпиталь университетского колледжа. В одном из крыльев его – для «частных пациентов» – и была его палата № 65. И никто потом не обратит внимание, что последним домом Оруэлла сама судьба как бы закольцевала и жизнь его, и творчество. Ведь главное здание университета – белое, напоминающее зиккурат – во время минувшей войны было отдано под штаб-квартиру министерства информации, где еще недавно запрещали печатать его «Скотный двор» и которое Оруэлл – так считается ныне! – описал позже как Министерство Правды. Эту «огромную, пирамидальную конструкцию из сверкающего бетона, уходящую в небо терраса за террасой», видел из окна Уинстон Смит, герой романа, и как раз на уступах его горели выписанные гигантскими буквами три лозунга романа: «Война – это мир. Свобода – это рабство. Незнание – это сила»…