Джордж «Леопард» - [4]

Во время войны эта девушка с неделю считалась невестой Джорджа, но помолвка расстроилась после одного из тех откровенных практических разговоров, которые не оставляют никаких иллюзий и способны рассеять, как дым, казавшееся любовью увлечение. Эту девушку вполне устраивала жизнь в Лондоне, и ничего другого ей не хотелось. И когда между ними все было кончено, у них не осталось никакого чувства горечи, по крайней мере друг к Другу; Джордж только немного злился на самого себя. В конце концов, он мужчина и должен был поставить на своем. Чего он не мог простить себе, так это помолвки; иногда он просто приходил в бешенство, думать не мог об этом спокойно. Но порой он вспоминал ее с теплым чувством. Она вышла замуж и вела такой образ жизни, на какой, по его мнению, ни один нормальный человек не мог бы решиться. Почему он хранил фотографию девушки — а снята она была в позе, на редкость неестественной, — он себя не спрашивал. Ведь другими женщинами он со свойственными ему пылом и непостоянством увлекался куда сильнее.

Как бы там ни было, фотография стояла у него в комнате, и ее видели не только повар и слуги, но и изредка навещавшие его гости, В округе ходил слух, будто у Джорджа была в Англии несчастная любовь, и эта причина не хуже любой другой служила объяснением его спокойного, но решительного отдаления от всех — есть люди, с которыми слово «уединение» не вяжется. Джордж жил один, но, казалось, не чувствовал своего одиночества.

Что особенно поражало всех — так это то, что он жил на широкую ногу, хотя это было ни к чему. Спустя несколько лет вместо трех больших комнат у него стало десять. Дом его на много миль вокруг был самым лучшим. На ферме выросли флигели, склады, прачечная и птичник, он разбил сад и щедро платил двум туземцам, которые за ним ухаживали. Он вырыл яму среди обломков скал и соорудил прелестный бассейн для плавания, над которым свешивался бамбук, — в прозрачной воде отражалось кружево зеленой листвы и синь неба. Здесь летом и зимой он купался на рассвете и вечером, когда кончал работу. Он построил конюшню, где поместилось бы лошадей десять, но он держал только двух; на одной ездил старый Смоук (слабые ноги уже не держали его), на другой — он сам. Это была послушная и умная кобыла, впрочем не отличавшаяся красотой. Джордж выбрал ее после того, как пересмотрел немало лошадей на торгах и по объявлениям, — она была нужна для работы, а не напоказ. Целыми днями Джордж разъезжал по ферме, не давая ей ни минуты отдыха, а вечером, когда ставил в стойло, похлопывал ее, будто извиняясь, что не может взять с собой в дом. Вернувшись после купания, он усаживался около дома и в сиянии быстро гаснущего солнца глядел на прекрасную дикую долину, неторопливо потягивая вино. Перед ним стоял столик из африканского ореха, уставленный графинами и сифонами. Ну разве это похоже на холостяцкий жестяный поднос с бутылкой и стаканом? За ужином, сервированным по всем правилам, ему прислуживали два одинаково одетых слуги, с которыми он болтал или молчал — уж это как ему вздумается. Потом подавали кофе; почитав с полчаса сельскохозяйственный журнал, он отправлялся спать. Засыпал он в девять и еще до восхода солнца был на ногах.

Вот так он и жил. Такую жизнь, полную тяжелого физического труда, он вел в течение многих лет, — двенадцать часов работы в зной, на солнце. Зато дома простор и комфорт. И все же чувствовалось, что чего-то не хватает. Короче говоря, не хватало жены. Но не очень-то спросишь у человека, ведущего такой образ жизни, чего ему недостает, если ему вообще чего-нибудь недоставало.

Спрашивать его об этом — значило бы пытаться проникнуть в то, что он чувствовал, часами разъезжая верхом по холмам, под солнцем, среди колышущейся, словно светлые знамена, травы. Это значило бы прежде всего постараться понять, что заставило его одним из первых здесь поселиться. Даже старый Смоук, трясясь рядом на своей лошади, иногда окидывал хозяина долгим взглядом и тихонько отъезжал в сторону, оставляя его наедине со своими мыслями.

От самого дома мили на три раскинулся участок, сплошь покрытый травой. Каждый год она вытягивалась так высоко, что даже со своих лошадей эти двое не могли увидеть, что находится за нею. Протоптанная в траве дорожка вела к небольшому холму — скорее это было нагромождение скал, где деревья, вырвавшиеся из гранита, создавали тень. Здесь Джордж обычно спешивался и, опершись рукой о шею лошади, стоял, глядя вниз на равнину; отсюда было видно, что это, пожалуй, несколько равнин, разделенных холмами, — так высоко стояла ферма «Четырех ветров» над всей местностью. Ha расстоянии двадцати миль высились еще горы, словно глыбы цветного хрусталя, а за ними уже ничего не было видно. И до самых гор — деревья и трава, деревья, скалы и трава, и речки, обозначенные полосками более темной растительности. С годами на этом необъятном пространстве нетронутой земли мало-помалу стали появляться возделанные участки, и по струйкам дыма и тусклому блеску крыш можно было узнать, где построены новые дома. Равнину заселяли и осваивали. Джордж стоял и смотрел, и казалось, будто вторгающаяся сюда жизнь его вовсе не трогает. Иногда он простаивал здесь почти все утро, в ушах звучала воркотня диких зеленошеих голубей, и он все смотрел вниз, а когда возвращался домой к завтраку, взгляд его бывал тяжелым и мрачным.