Джонни Тремейн - [39]

— Я его положу сюда, в люльку, если он не уснёт сразу, качни его раза два ногой.

Однажды он так увлёкся «Томом Джонсом», которого читал впервые, что, сам того не замечая, целых полчаса качал младенца, но подлинный Силсби из Лексингтона и тут оставался невозмутим, принимал всё философски, совсем как Рэб. Тайно, только когда он бывал с младенцем наедине, Джонни называл его Рэббит.[11] У Джонни было любящее сердце, и он крепко привязался к малышу. Он стыдился своего простодушия и скорее согласился бы умереть, чем выдать своё чувство, но тётушка Лорн всё понимала. Иногда, когда она тихо входила на кухню, она слышала, как Джонни ведёт длинный разговор с «зайцем». Но, как только она входила в комнату, Джонни делал вид, будто с трудом отрывается от книги и надменно произносил:

— Тётушка Лорн, он, кажется, мокрый.

3

Такова была новая жизнь у Джонни. Он был доволен, но первое время тосковал по Лепэмам. Он уже несколько недель развозил газеты, и тот четверг, когда он вдруг увидел Циллу с Исанной у городского колодца на Северной площади, был едва ли не самым радостным днём в его жизни. Он только что отвёз газету последнему подписчику, Полю Ревиру, и направлялся к «Чёрной королеве», чтобы поставить там лошадь. У Лепэмов он решил больше никогда не появляться. Он не мог забыть, что миссис Лепэм со своим драгоценным мистером Твиди была готова отправить его на виселицу. А Дава, если б ему случилось его встретить, он бы просто убил.

— Цилла! — крикнул он.

Она увидела его, и глаза её заблестели. Гоблин потянулся губами к пустому корыту.

— Погоди, я ему сейчас накачаю воды.

Цилла подвигала ручкой насоса, и лошадь с благодарностью начала пить.

— Ты часто ходишь за водой, Цилла?

Ему было больно видеть на хрупких плечиках Циллы тяжёлое коромысло с вёдрами, которое с чувством невыносимого унижения некогда таскал он сам.

— Мистер Твиди не хочет отрывать Дава и Дасти от работы. Считается, что они до завтрака запасают воду на весь день. А если случится, что вода кончилась, он велит, чтобы мы, девочки, шли за ней. Он все порядки перевернул, Джонни.

— Я не ожидал от него такой прыти.

— Мама потакает ему во всём. Она говорит, что таким взрослым девицам, как Медж и Доркас, неприлично плестись по городу с вёдрами. Так что вот приходится носить воду мне.

— Ты веди лошадь, а я поднесу тебе воду до Рыбной. В самый дом я не войду — хватит с меня! — но на расстояние плевка я подойти могу.

— Всё ещё злишься?

— А ты как думала?.. Послушай, Цилла, — сказал Джонни, — каждый четверг примерно в это время я ношу газету мистеру Ревиру, и теперь я буду приходить сюда и помогать тебе, ладно?

— Я и сама дотащу воду, — холодно отвечала Цилла.

— Да ведь не в этом дело… Я так хотел тебя видеть! Исанну тоже. Я просто не знал, как это устроить.

Они остановились на Рыбной. Плюнуть отсюда на старый свой дом Джонни не удалось бы, но у него не было ни малейшего желания подойти к нему ближе.

— Не надо зря обещать, Джонни, — сказала она, поглаживая Гоблина по носу. — Какая же у тебя красивая лошадь! И, по-моему, она меня уже полюбила.

— Конечно. Так я буду приходить сюда каждый четверг. И ещё в воскресенье после обеда. Если понадобится, подтащу вёдра, но главное — можно будет поговорить. Ты не могла бы удирать из дому, чтобы встретить меня у колодца?

— Могла бы.

— Так приходи сюда, ладно?

Ужас, какая она была упрямица!

— Не знаю, право… Но если мы с Исанной тебе очень нужны, может быть… кто знает?

Цилла сказала всего лишь «может быть», но Джонни дал более определённое обещание: «Каждый четверг и каждое воскресенье после обеда».

Это были последние его слова, и он не сомневался, что сдержит обещание. Через шесть месяцев, через год, через шесть лет, думал он, девочки ему будут так же дороги, как сейчас.

Уже верхом на Гоблине он обернулся, чтобы посмотреть им вслед. Цилла согнулась под тяжестью своей ноши, Исанна вприпрыжку бежала рядом.

У Джонни сжалось горло.

4

В новой его жизни было лишь одно, и притом незначительное, огорчение — полнейшая невозмутимость Рэба. Словно ничто извне не могло потревожить его покой. Он был сам по себе. Джонни по натуре своей был общителен и легко поддавался чужому влиянию. Рэб оставался бы самим собой при любых обстоятельствах, в какой бы семье он ни родился — у самого ли богатого купца в Бостоне или у самого бедного ремесленника, всё равно. А Джонни? Джонни не таков. Смышлёный подмастерье на Хэнкокской верфи, предмет зависти всех мастеров, основной кормилец у Лепэмов (он себе цену знал) и дерзкий оборвыш, в которого превратился Джонни к концу лета, были два разных человека. Рыночные торговки, которые принимались проверять, цело ли их масло, после того как он промчится мимо их лотков, и миссис Лепэм, пророчившая Джонни смерть на виселице, были не так уж далеки от истины. Нельзя было предвидеть, чем он кончит. Небольшой толчок — и Джонни мог бы и на самом деле ступить на скользкую дорожку — хотя бы потому, что все кругом этого ждали. Но что бы ни случилось с Рэбом, беда или удача, что бы ни говорили о нём люди, он остался бы верен себе. Джонни, для которого Рэб и теперь был почти таким же загадочным, как в первый день знакомства, всё больше и больше вместе с тем восхищался своим новым другом. Рэб никогда не делал ему замечаний. Он только спрашивал, почему Джонни поступил так, а не иначе, и это действовало сильнее всякого осуждения.