Джонни получил винтовку - [9]

«Давай его сюда. Подойди поближе».

«Сама дотянись».

Она рассмеялась, потом быстро привстала, схватила халат и спрятала под одеяло. Ей пришлось высунуться настолько, что он увидел ее грудь. Тихо смеясь, она извивалась под одеялом, с трудом натягивая и оправляя халат, и глядела на него так, будто перехитрила его. Потом вдруг откинула одеяло, соскочила с постели и, босая, побежала в гостиную. Он залюбовался ее ногами, двумя изгибами, одним — в подъеме, другим — мягко поднимавшимся от Щиколотки к голени. Какие красивые и крепкие, какие удивительно красивые ноги, подумал он.

Карин вернулась с вазой, полной красных гераней, и поставила ее на столик перед окном.

Распахнув окно, она медленно повернулась к нему. Казалось, она опирается о столик руками и в то же время словно висит на нем.

«Так ты хочешь увидеть меня?»

«Если тебе это неприятно, то не хочу».

Она подошла к шкафу и, не оборачиваясь, сбросила халатик. Потом повернулась к нему лицом, и, не отрывая взгляда от своих ног, быстро подошла к постели и скользнула под одеяло.

Он выключил свет, разделся и лег рядом с ней, затем небрежно и как бы нечаянно обнял ее. Карин лежала совсем спокойно. Он легонько шевельнул ногой. Из-под одеяла до него донесся ее запах. Запах очень чистого тела, запах мыла и свежих простынь. Он коснулся ногой ее ног. Тогда она разом повернулась к нему, обвила его шею руками и тесно прижалась к нему.

«О, Джо, как я не хочу, чтобы ты уехал!»

«Думаешь, я хочу?»

«Я боюсь».

«Боишься меня?»

«О нет, не тебя!»

«Ирландочка».

«Хорошо нам с тобой, верно?»

«Угу».

«Ты уже бывал так с кем-нибудь?»

«Да, но я их не любил».

«Тогда я очень рада».

«Это правда. А ты так была?»

«Об этом ты не должен спрашивать».

«Почему не должен?»

«Потому что я леди».

«Ты маленькая ирландочка».

«Нет, не была ни с кем, никогда…»

«Знаю».

«Но ты не можешь этого знать. О Джо, как бы я хотела, чтобы ты убежал и никуда не ехал завтра».

«Положи голову сюда. Вот так. Теперь моя рука как подушка».

«Поцелуй меня».

«Ирландочка моя! Маленькая ирландочка!»

«Милый… какой же ты милый… Дорогой мой… о… дорогой мой, дорогой, дорогой…»

Они почти не спали, только иногда впадали в забытье, и просыпались, и обнаруживали, что они не вместе, и снова возвращались друг к Другу и крепко обнимались, будто не виделись сто лет и вот снова встретились. И всю ночь напролет старый Майк бродил по дому, кашлял и что-то бормотал.

Когда наступило утро, он принес им на хлебной доске завтрак.

«Вот вам, ребята, ешьте».

Старый Майк стоял над ними, добрый, седой, с грустными глазами в красных прожилках. Многие годы тюрьмы научили его доброте. Его, старого Майка, который ненавидел всех. Он ненавидел Вильсона, и ненавидел Хьюза, и ненавидел Рузвельта, и ненавидел социалистов, потому что все они только умели болтать без умолку, а вместо крови в их жилах текла водица. Даже Дебса — и того он ненавидел, хотя и не так сильно. В общем, двадцать восемь лет в угольном забое научили его ненавидеть всех и вся. «А теперь я жалкий трудяга на железке, будь она неладна. Вкалываешь, а толку чуть. Разве можно тут свести концы с концами?»

Старый сгорбленный шахтер Майк стоял над ними, держа доску с завтраком.

«Давайте, дети, кушайте. Торопитесь. Времени у вас в обрез».

Они принялись за еду. Майк что-то проворчал и ушел. Больше он не показывался. Позавтракав, они еще немного повалялись, уставясь в потолок и переваривая пищу.

«Карин, у тебя в животе урчит».

«Неправда. Кроме того, об этом некрасиво говорить. И вообще это у тебя урчит».

«Нет, у тебя. Очень симпатично урчит. Мне нравится».

«Ты просто невыносим. Ну, ладно, вставай первый».

«Нет, встань ты первая».

«Джо, еще раз поцелуй меня, не уходи».

«Поскорее, ребята, черт бы вас побрал!»

«Давай вставай…»

«Нет, ты…»

«Считаю — раз, два, три…»

Они соскочили с постели. В комнате было холодно. Они дрожали и смеялись и никак не могли одеться, потому что хотели не одеваться, а целоваться.

«Поторопитесь, черт возьми! Опоздаете на вокзал, и тогда Джо расстреляют не немцы, а сами американцы. Стыда не оберешься».

В это утро отправляли четыре эшелона солдат, и на вокзале скопилась тьма-тьмущая народу. Привокзальная площадь, вокзал, вагоны и даже паровозы пестрели звездно-полосатыми знаменами, а почти все дети и женщины рассеянно и безучастно размахивали маленькими флажками. Три оркестра играли одновременно и вразнобой, повсюду сновали офицеры, собирая людей в кучу, и раздавались песни, и мэр произносил напутственную речь, и люди плакали, и теряли друг друга, и смеялись, и выпивали.

Здесь были его мать, и сестры, и Карин с отцом, который все бормотал «дурачье проклятое», сердито озирался по сторонам и пристально поглядывал на дочь.

«…А если понадобится, то и самое жизнь, дабы демократия не исчезла с лица земли»…

Долог путь до Типперэри, Ох как долог этот путь…

«Не бойся, Карин, все в порядке».

«…Как сказал наш великий патриот Патрик Генри…»

«Джонни, получи свою винтовку, получи винтовку, получи винтовку…»

«Как сказал наш великий патриот, Джордж Вашингтон…»

«До свидания, мама, до свидания, Кэтрин, до свидания, Элизабет. Я буду высылать вам половину жалованья. Вместе с отцовской страховкой его вам должно хватить до моего возвращения».