Джон Леннон, отец! - [3]

ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (зло). Я пришел сварить тебе борщ! (Направляется в сторону кухни.)

ПОЛУКИКИН. Я не нуждаюсь в твоей похлебке!

ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (останавливается). Я бы мог разогреть тебе суп из пакетика, синтетическое пюре… но ты мой отец, и я варю тебе борщ, третий час, не отходя от плиты, варю тебе борщ!

ПОЛУКИКИН. И с упоением читаешь бездуховную пошлятину в блестящей обложке!

ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Это первое. А вот и второе. Когда я позавчера пришел на работу, мне каждый считал своим долгом показать газету… с твоим падением в яму… а шеф… он спросил меня, почему я без гипса. У нас редкая фамилия, папа. Я такой же, как ты, Полукикин!

ПОЛУКИКИН. Она была похожа на твою мать! Но ты никогда не поймешь этого!.. "Битлз» — моя духовная родина, Леннон — мой духовный отец. И я никогда, никогда не променяю свое первородство на твою чечевичную похлебку, на твой борщ… с жареным луком!

Начинает петь. По–английски.

ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (перебивая). Ты способен выключить газ?

ПОЛУКИКИН. Да, я способен. Я способен на многое, о чем ты даже не имеешь понятия.

ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Сметану возьмешь в холодильнике. (Уходит не попрощавшись.)

Виталий Петрович поет сызнова. Без музыки. Гордо. Решительно. Духоподъемно. У него хороший голос. В молодости был еще лучше. Спев — молчит. Приходит в себя. Всему своя мера. Спокойней, спокойней!.. Виталий Петрович подошел к двери в кладовку. Прислушался. Постучал.

ПОЛУКИКИН. Федор Кузьмич, ты жив?. Пауза. Все!.. Я один!.. Федор Кузьмич, ты жив, спрашиваю?

Дверь отворяется, из кладовки появляется Федор КУЗЬМИЧ, старик с бородой и длинными волосами.

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Жив, жив. (Кряхтит, потягивается.)

Виталий Петрович помогает Федору Кузьмичу выйти.

ПОЛУКИКИН. Прости, что так получилось. Кто ж знал, что он три часа будет борщ варить?..

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Глаза… от света… отвыкли… а так ничего, ничего… Уже привыкают…

ПОЛУКИКИН. Столько в темноте просидеть… Прости, Кузьмич.

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Да что темнота!.. Свет стоит до темноты, а темнота до свету… Всему свой черед. Я вот посидел в темноте маленько, ты мне дверь и позволил открыть. А три часа разве срок по нашим летам, о часах ли нам думать, когда жизнь за спиной?

ПОЛУКИКИН. Ты, сядь, сядь, Кузьмич. (Стул двигает.)

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Да мне ж ходить, сам знаешь, привычнее. (Однако садится.) Виталий Петрович остается почтительно стоять. "Три часа…" (Смеется.) Скажешь тоже… Бывало, в товарняке сутками на полу маешься, ладно бы темнота — зуб на зуб не попадает, и то ничего. Вышел на Божий свет и почапал куда глаза глядят. Мир не без добрых людей. С земли не прогонят. Большая.

ПОЛУКИКИН. А часто ты в товарняках ездил?

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Часто не часто, а Россию всю повидал. Да нет, пешим ходом оно и надежнее и веселее. Сам–то что стоишь? Садись.

ПОЛУКИКИН. Нет. Нет. Я постою.

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Ну тогда и я встану. (Встает.) Что–то круто вы с сыном… Можно ли так?.. Не по–людски.

ПОЛУКИКИН. А ты слышал, ты слышал, как он?

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. А сам? Сам какой пример подаешь? Где мудрость твоя?

ПОЛУКИКИН. Про тебя вспоминал… Бомж, говорит… И еще… слышал, как назвал?..

ФЕДОР КУЗЬМИЧ (весело). Проходимцем–то?.. А что?.. Хожу много, ходок… Вот и проходимец. (Уходит на кухню.)

ПОЛУКИКИН. Если бы… Нет… Нет, Федор Кузьмич, он в другом смысле…

ФЕДОР КУЗЬМИЧ (возвращаясь из кухни с двумя тарелками). Значит, я сам виноват, если так обо мне люди думают. (Ставит тарелки на стол.) А вот бомж… глупое слово… ничего не скажу.

ПОЛУКИКИН. Ужасно глупое…

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Как медный таз по фанере: бомж!., бомж!., бомж!.. (Опять уходит на кухню.)

ПОЛУКИКИН. Он мой черный человек. Черный человек — сын мой! Он изводит меня. Он пьет мою кровь.

ФЕДОР КУЗЬМИЧ (возвращаясь из кухни со сметаной и хлебом). Нельзя так говорить, нельзя!.. Как же это по–английски–то будет?.. (Вспоминает.) Забыл. (Ставит на стол.) Вот он тебе обед приготовил, ты хотя бы спасибо сказал? Нет, скажи мне, ты сказал спасибо?.. Ему?

ПОЛУКИКИН. А я просил?

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Ах вот оно как!.. Мы гордые!.. Не просили!.. Сядь. Сядь за стол!

Виталий Петрович садится за стол. Если ты в яму вниз головой кувырнулся, это еще никакая не доблесть. Тоже мне герой… забинтованный!

ПОЛУКИКИН. Федор Кузьмич, уж из твоих уст…

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Молчи! Сиди!.. И думай. (Уходит на кухню.)

Виталий Петрович сидит понурый. Федор Кузьмич возвращается с кастрюлей в руках. Осторожно. Горячий. (Ставит на стол.) Или не будешь есть борщ? Может, в уборную вылить?

ПОЛУКИКИН. Ну зачем же так–то?

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. То–то. (Разливает по тарелкам.) Наваристый. Помню, под Костромой мне хозяйка, пристанодержательница, знаешь с чем?., с копченой уткой борщ приготовила, я ей крышу крыл… и дрова пилил… вот борщ был!., всем борщам борщ!.. Тебе сколько сметаны?

ПОЛУКИКИН. Ну… одну.

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Одну так одну. (Кладет одну ложку.) Справишься?

ПОЛУКИКИН. Спрашиваешь.

Убедившись, что Виталий Петрович держит ложку более–менее уверенно, Федор Кузьмич приступает к еде.

ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Класс! ПОЛУКИКИН. Кайф! Едят. Виталий Петрович ест как придется — в силу состояния рук. Федор Кузьмич ест не торопясь, со значением, степенно. Каждая ложка ему в радость. Виталий Петрович глядит на Федора Кузьмича влюбленно.