Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8 - [43]

Глава XVIII

Когда добродетельные леди Маллоринг начинают опасаться за нравственность своих арендаторов, их опасения, как правило, предвосхищают события. В доме Трайста нравственность соблюдалась куда строже, чем соблюдали бы ее при таких же обстоятельствах в огромном большинстве особняков, принадлежащих людям богатым и знатным. Между великаном-батраком и «этой женщиной» — она вернулась в дом после того, как с Трайстом случился эпилептический припадок, — не происходило ровно ничего, что следовало бы скрывать от Бидди и ее двух питомцев. Люди, которые живут жизнью природы, мало говорят о любви и не выставляют ее напоказ: страсть у них почитается глубоко неприличной, — ведь благопристойность их воспитывалась веками на отсутствии каких бы то ни было соблазнов, досуга и эстетического чувства. Поэтому Трайст и его свояченица терпеливо ждали брака, который им запретили в их приходе. Единственное, что они себе позволяли, — это сидеть и смотреть друг на друга.

В тот день, когда Феликс встречал рассвет в Хемпстеде, к Трайсту постучался управляющий сэра Джералда; ему открыла Бидди, только что прибежавшая из школы пообедать.

— Как, детка, папа дома?

— Нет, сэр, только тетя.

— Позови тетю, мне надо с ней поговорить.

Маленькая мама скрылась на узкой лестнице, и управляющий тяжело вздохнул. Это был крепкий человек в коричневом костюме и крагах, с обветренным лицом, желтыми белками и щетинистыми усиками; только сегодня утром он признался жене, что ему «очень не по душе это дело». Он стоял, дожидаясь, у двери, а из кухни вышли Сюзи и Билли и уставились на него. Управляющий тоже стал рассматривать ребят, но тут за его спиной раздался женский голос.

— Да, сэр?

«Эта женщина» отнюдь не блистала красотой, но у нее было приятное свежее лицо и добрые глаза. Управляющий хмуро сказал:

— Доброе утро, мисс. Прошу простить, но мне приказано выселить вас. Наверно, Трайст думал, что мы еще погодим, но, боюсь, мне придется вынести из дому вещи. Куда вы собираетесь ехать — вот в чем вопрос.

— Я, наверно, поеду домой, а вот куда денется Трайст с детьми, мы не знаем.

Управляющий похлопывал хлыстом по крагам.

— Значит, вы этого ждали, — сказал он с облегчением. — Вот это хорошо. — И, поглядев вниз на маленькую маму, добавил: — А ты что скажешь, милочка? Вид у тебя смышленый.

— Я сбегаю к мистеру Фриленду и спрошу его, — ответила Бидди.

— Вот умница! Он уж найдет, куда вас пока пристроить. Вы как, уже пообедали?

— Нет, сэр. Обед только поспел.

— Поешьте лучше сначала. Спеха нет. Чем у вас там в кастрюле так хорошо пахнет?

— Тушеное мясо с капустой, сэр.

— Тушеное мясо с капустой! Вот оно что!

С этими словами управляющий отправился к фургону, стоявшему у обочины дороги; в нем сидели трое мужчин, сосредоточенно сосавших трубки. Но он не присоединился к ним, а отступил подальше, потому что, как он потом объяснял жене: «Скверное дело, прескверное, — ведь каждый мог меня там увидеть! Трое детей в этом доме — вот в чем загвоздка. Если б тем, из господского дома, пришлось свои грязные делишки своими руками обделывать, небось, у них к этому давно бы охота пропала».

Управляющий отошел на приличное расстояние и оттуда увидел, что маленькая мама, золотоволосая, в голубом переднике, уже бежит к дому Тода. Славная девчушка, право же, славная! И хорошенькая. Жалко их, очень жалко! И он направился обратно к домику. По дороге у него явилась мысль, от которой он похолодел: а вдруг девочка приведет миссис Фриленд, ту даму, что всегда ходит в синем и без шляпы? Уф! Мистер Фриленд — другое дело. Немножко «того», конечно, но безобидный, как муха. А вот его супруга… И он вошел в домик. Женщина мыла посуду: ничего, ведет себя разумно. Когда двое ребятишек отправятся в школу, тогда можно будет приступить к выселению, и поскорее с плеч долой! Чем быстрей, тем лучше, пока народ не сбежится. На таком деле только врагов наживешь. Управляющий шарил желтоватыми глазами по комнате, примеряясь к предстоящей работе. Ну и имущества же у них! То одну вещь купишь, то другую — вот и набралось. Надо в оба следить, чтобы ничего не поломали, это уж дело подсудное. И он обратился к женщине:

— Как, мисс, можно приступать?

— Запретить вам я не могу.

«Нет, — подумал он, — запретить ты мне не можешь, и очень жаль». Ей он сказал:

— Здесь у меня старый фургон. Так вещи сохраннее будут от дождя, ну и вообще. Мы погрузим их в фургон, а его загоним в пустой сарай в Мерроу и там оставим. Пусть лежат, пока Трайсту не понадобятся.

— Вы очень добры, спасибо, — ответила женщина.

В голосе у нее не было иронии, и управляющий, заметив это, только крякнул и отправился звать помощников.

Как ни старайся, но даже в деревнях, где дома так разбросаны, что непонятно, есть ли тут вообще деревня, нельзя ничего сделать украдкой: домашний скарб Трайста вытаскивали из дому и складывали в фургон не больше часа, а на дороге против дома уже собралась кучка зрителей. Первым явился старый Гонт — в одиночестве, потому что Уилмет уже уехала в Лондон к мистеру Каскоту, а Том Гонт был на работе. Старик не раз видел на своем веку, как выселяют людей, и сейчас молча наблюдал за всей процедурой с чуть заметной глумливой усмешкой. Вскоре у его ног закопошились четверо детей, таких маленьких, что их еще не принимали в школу, а еще минута — прибежали матери, разыскивая свое потомство, и тут тишине наступил конец. К ним присоединились двое батраков, шедших на работу, каменотес и еще две женщины. И вот через эту толпу прошли маленькая мама и Кэрстин, торопясь к наспех опустошаемому дому. Управляющий стоял возле ветхой кровати Трайста, не скупясь на советы двум своим помощникам, которые разбирали ее на части. Он знал по опыту, что болтовня притупляет в нем всякие неприятные чувства, но сразу онемел, увидев на узкой лестнице Кэрстин. За что такая напасть? В крохотной клетушке, где он почти доставал до потолка головой, столкнуться лицом к лицу с такой женщиной! И вечером, рассказывая жене, он так и сказал: «За что такая напасть?» Он раз видел, как у дикой утки отбирали птенцов — вертела шеей, как змея, и глаза вот такие же страшные, черные! Да когда норовистая кобыла старается тебя укусить, вид у нее и то куда добрее! «Так она там и стояла. Думаешь, она меня отругала? Ни-ни! Понимаешь, слишком она для этого воспитанная. Только все на меня смотрит, а потом говорит: «А, это вы, мистер Симмонс! Как же вы за это взялись?» — а руку положила на голову девчонки. «Приказ есть приказ, сударыня!» Что еще мне было сказать? «Да, — говорит она, — приказ есть приказ, только незачем его выполнять». «Что касается до этого, сударыня, — говорю я (понимаешь, она ведь настоящая леди, от этого никуда не уйдешь), — я человек рабочий, такой же, как этот Трайст, и должен зарабатывать себе на хлеб». «Надсмотрщики над рабами тоже так говорят, мистер Симмонс». «В каждой должности, — говорю я, — есть свои темные стороны. И тут ничего не попишешь». «Так всегда будет, — отвечает она, пока работники будут соглашаться выполнять грязную работу за своих хозяев». «Хотел бы знать, — говорю, — что со мной будет, если я начну привередничать? Нашему брату выбирать не приходится, что дают, то и бери». «Ну вот, — говорит она. — Мистер Фриленд и я пока забираем Трайста вместе с детьми к себе». Сердечные они люди, много для крестьян делают, только, конечно, по-своему. И при всем при том она ведьма. А стояла там в дверях загляденье! Порода, она всегда себя покажет, это уж как пить дать. Главное сказала — и конец, ни тебе брани, ни воркотни. И девчонку с собой увела. А я стою как оплеванный, да еще работу доделывать надо, а народ на улице все злее становится. Они, конечно, помалкивают, но ты бы видела, как смотрят!» Управляющий прервал рассказ и злобно уставился на навозную муху, которая ползла по стеклу. Вытянув указательный и большой пальцы, он схватил муху и бросил ее в очаг. «А тут еще сам Трайст явился, как раз когда я кончал. Мне его прямо жалко стало: приходит человек, а все его пожитки на улицу повытаскивали. А он-то косая сажень в плечах. «Ах ты, так тебя перетак! говорит. — Если б я дома был, дал бы я вам тут хозяйничать!» И я уже жду, что он меня кулачищем… «Послушай, Трайст, — говорю я, — сам знаешь, я-то здесь ни при чем». «Да, — говорит он, — знаю. Они за это — так их! поплатятся». Грубиян, да что с него и спрашивать! «Да, — говорит он, — пусть поостерегутся, я им еще отплачу!» «Но-но! — говорю. — Сам знаешь, для кого законы писаны. А я для тебя тут стараюсь, помочь хочу, вещи в фургон ношу; все уж готово — можно ехать». А он на меня смотрит — странные у него глаза: блуждают, — нехорошие глаза, будто под хмельком человек, — и говорит: «Я тут двадцать лет жил. Тут моя жена умерла». И разом смолк, словно язык у него отнялся. Но глаз, однако, с нас не спускает, пока мы все там не кончили. Очень мне не понравилось, что он на нас так смотрит. Он что-нибудь натворит, помяни мое слово». Управляющий снова замолчал и словно застыл, а его лицо, желтое до того, что даже белки пожелтели, казалось, одеревенело.