Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 11 - [34]

Жюль потянул меня за рукав: «Он спит». Старик заснул с улыбкой на лице. Столбик сигарного пепла — этот воздушный замок его грез — сломался и упал ему на рукав. Он проснулся и принялся стряхивать пепел.

Кругом нас кафе начинало заполняться. Один из оркестрантов исполнил чардаш на цимбалах. За столик рядом сели, громко разговаривая, два молодых француза. Они говорили о даме, которая днем появилась на концерте.

— Держу пари, — сказал один из них, — что не более как через три недели она очутится на дне. Это только первый шаг.

Сигара моего старика упала на стол.

— Мосье, — сказал он, заикаясь, — вы позволяете себе так говорить о даме в общественном месте?

Молодой человек уставился на него.

— Кто этот человек? — сказал он своему спутнику.

Мой гость взял со стола перчатку Жюля и, прежде чем кто либо из нас успел пальцем пошевелить, бросил ее в лицо говорившему. «Довольно!» — сказал он и вышел.

Мы все вскочили с мест. Я оставил Жюля и поспешил за стариком. Лицо его было угрюмо, по глазам видно было, что он задет за живое. Он сделал жест, ясно говоривший: «Будьте добры, оставьте меня».

Я вернулся в кафе. Двое молодых людей уже исчезли и Жюль также, в остальном все было без изменений: оркестрант все еще играл чардаш; официанты разносили напитки; какие-то азиаты пытались продавать свои ковры. Я заплатил по счету, разыскал хозяина и извинился. Он пожал плечами, улыбнулся и сказал: «Ваш друг — эксцентричный человек». Я спросил, не может ли он мне сообщить, куда делся мосье Леферье? Нет, он не мог. Я ушел искать Жюля, так и не нашел его и вернулся в отель, возмущенный до крайности. Мне было жаль моего старика, но я на него и сердился: зачем было ему доводить свое донкихотство до столь неприятных размеров? Я попытался читать. Пробило одиннадцать, из казино выплеснулась толпа людей. Плац, казалось, был более оживлен, чем когда-либо, но постепенно опустел и погрузился в темноту. Мне вдруг захотелось пройтись. Ночь была тихая, очень теплая и очень темная. На одной из скамеек сидели, обнявшись, мужчина и женщина, на другой рыдала девушка, а на третьей — удивительное зрелище! — дремал священник. Я почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Это был мой старик.

— Если вы не слишком устали, — сказал он, — то, быть может, уделите мне десять минут?

— Разумеется. Зайдемте ко мне?

— Нет, нет. Давайте пройдем на террасу. Я вас долго не задержу.

Он не проронил ни слова, пока мы не добрались до стены над стрельбищем, где в темноте, казавшейся тем более густой, что в городе еще виднелась цепочка огней, мы сели.

— Я должен перед вами извиниться, — сказал он. — Во-первых, за то, что было сегодня днем, потом снова вечером… ведь я был ваш гость… перчатка вашего друга… Я вел себя не по-джентльменски.

Он наклонился, опираясь обеими руками на трость, и в голосе его слышалось огорчение.

— Полноте, — пробормотал я, — все это пустяки.

— Вы очень добры. — Он вздохнул. — Но я чувствую, что мне следует объяснить свое поведение. Я обязан сделать это, но должен сказать: никогда у меня не хватило бы на это мужества, если бы не одно обстоятельство. Видите ли, у меня нет ни единого друга.

Он посмотрел на меня, нерешительно улыбаясь. Я поклонился, и через минуту-другую он начал…

III

— Извините, я начну немного издалека. Это было в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, когда я болел кубинской лихорадкой. Чтобы спасти мне жизнь, меня посадили в Сант-Яго на корабль, и в конце путешествия я оказался в Лондоне. У меня было очень мало денег и ни души знакомой. Скажу вам, сэр, бывают случаи, когда профессиональному солдату трудно найти себе занятие. Мне говорили: «Боимся, что в нашем деле вряд ли найдется работа для такого человека, как вы». Я обращался к самым различным людям, но — что правда, то правда — начиная с тысяча восемьсот шестидесятого я воевал то тут, то там и ни к чему другому уже не был пригоден. — Он покачал головой. Помнится, на Юге перед войной я слышал поговорку, что солдату да собаке одна цена… Но все это не имеет отношения к тому, что я хочу вам рассказать. Он снова вздохнул и, облизав губы, продолжал:

— Раз я бродил по Стрэнду в совершенном унынии, как вдруг меня окликнули по имени. Это было очень странно; здесь, на незнакомой улице. Между прочим, — церемонно заметил он, — вы ведь не знаете еще моего имени. Меня зовут Брюн, Роже Брюн. Сперва я не узнал человека, окликнувшего меня. Он только что сошел с омнибуса — широкоплечий мужчина с густыми усами и в круглых очках. Но когда он пожал мне руку, я сразу узнал его. Звали этого человека Дэлтон. Он попал в плен под Геттисбургом. Это был один из англичан, которые приехали сражаться на нашей стороне, — он был майором в том же полку, где я служил капитаном. Мы вместе участвовали в двух кампаниях. Он обрадовался мне, как родному брату. Затащил меня в бар — вспомнить старину. Вино ударило мне в голову, и к тому времени, как мы добрались до Трафальгар-сквера, я уже совсем не мог идти. Он заставил меня присесть на скамейку. Сказать по правде, я был пьян. Быть пьяным позорно, но в этом случае у меня было какое-то оправдание. И вот что я вам скажу, сэр…