Джироламо Савонарола. Его жизнь и общественная деятельность - [18]

Этот удобный момент “беснующиеся” избрали для нанесения Савонароле первого тяжелого удара, задумав восстановить карнавал в его прежнем виде. Доменик загорячился, собрал детей, и они стали стучать в двери богачей, прося или требуя от них в пользу бедных маскарадные костюмы, маски, безнравственные произведения искусства и т.д. Все эти вещи должны были послужить предметом для особого празднества, придуманного Домеником и Савонаролой: на большой площади была воздвигнута пирамида из всех этих “позорных анафем”, в число которых попало, между прочим, несколько экземпляров “Декамерона” и циничных сочинений того времени, которыми зачитывались монахини и монахи; на вершине пирамиды помещалась аллегорическая фигура карнавала; пирамиду окружали пришедшие в торжественной процессии флорентийцы и поместившиеся на возвышении дети; под звуки духовных гимнов и сатирических песен против карнавала пирамида зажглась, и пламя истребило все то, что Савонарола считал бесстыдным, безнравственным и вредным. Таким развлечением была на этот раз заменена игра в камни, заканчивавшая обыкновенно карнавалы. Враги, конечно, начали кричать, что сожжены были чуть ли не целые издания “Декамерона”, а в позднейшее время некоторые писатели готовы были утверждать, что сжигались знаменитые картины и чуть ли не мраморные статуи. Преувеличения коснулись и детей: рассказывали, что они преследовали взрослых издевательствами, силой отнимали “суетности”, сделались домашними шпионами и т.д. Савонарола принял сделанный ему Римом вызов, и его великопостная проповедь загремела против этого города. Прежде всего он коснулся светских владений церкви. Не отрицая прав церкви владеть имуществом, чтобы не явиться прямо еретиком, он смело заявил, что богатство испортило церковь, что она должна отказаться от него, как отказываются мореходы от своих сокровищ во время бури, бросая все в море. Без боязни высказал он теперь весь свой ужас перед распутством Рима и свою готовность встать во главе движения, направленного для преобразования и улучшения церкви. “Они, – говорил он про духовных лиц Рима, – не спасают никого, но скорее убивают души людей своим дурным примером. Они удалились от Бога; их культ – проводить ночи в разврате и весь день сидеть на хорах и болтать. Алтарь стал для духовенства лавочкой”. Говоря это, проповедник не скрывал ни перед кем того, что ждет его за смелость, и в последней проповеди сказал: “Если бы я хотел поддаться льстивым речам, я не был бы теперь во Флоренции, не носил бы разодранной рясы и сумел бы нести свой крест; даруй мне, чтобы они меня преследовали. Я молю Тебя об одной милости, чтобы Ты не попустил меня умереть на моем ложе, но дал бы мне пролить за Тебя мою кровь, как Ты пролил за меня свою”. Не скрывая от народа близости борьбы, Савонарола горячо надеялся в то же время на близкое созвание собора, который низложит папу. Однако для Флоренции в данную минуту страшнее папы и всех подобных врагов было ее материальное положение: дороговизна, безработица, голод, большое число больных, среди которых попадались все чаще жертвы чумы, росли с каждым днем; и “серые”, сторонники Медичи, поняли, что наступило удобное время для интриг. Им удалось в новой сеньории избрать в гонфалоньеры на март и апрель Бернардо дель Неро, влиятельного сторонника Медичи, о чем тотчас же сообщили в Рим, а из Рима ко всем властям Италии полетели просьбы Петра Медичи о денежной помощи. Во Флоренцию прилетела даже первая ласточка, долженствовавшая возвестить о наступлении нового времени – времени возвращения Медичисов. Это был Дженнаццано, проживавший в последнее время в Риме, где жил и Петр Медичи со своим братом кардиналом, пьянствуя и развратничая по целым дням, запутавшись в долгах до того, что про него говорили: “ему каждый флорин (пять лир) обходится в восемь лир”, – и в то же время составляя длинные списки тех лиц, которые будут лишены имущества, изгнаны из родного города и казнены, когда они, оба Медичи, вернутся во Флоренцию. Узнав об избрании гонфалоньером Бернардо дель Неро, Петр Медичи решился завладеть Флоренцией. Его отговаривали делать преждевременные попытки. Но Петр Медичи был не из тех людей, которые слушают умных советов. Гордый в свою мать, урожденную Орсини, он был глуп, так что его отец говорил про него: “У меня три сына: один добрый (Джульяно), другой умный (Джиовани, потом Лев X) и третий дурак (Петр)”. Этот-то “дурак” собрал теперь наскоро тысячу триста солдат и быстро двинулся к Флоренции, ожидая почему-то, что она сейчас примет его с открытыми объятиями. Флорентийцев известил о походе Петра Медичи случайно увидавший войска крестьянин, и они успели закрыть ворота и выставить на стену пушки. Петр подошел к городу, но, увидав запертые ворота и пушки, бежал снова, охваченный обычной трусостью. Смущенные этим происшествием, “серые” опустили головы, но зато “беснующиеся” начали агитировать еще сильнее прежнего, так как на этот раз в сеньории почти все члены были из их партии. Видя “серых” и без того униженными, они опрокинулись всей своей силой на Савонаролу и народную партию, завербовав себе в помощники пьяных и развратных “кампаньяцци”. Эта бесшабашная “золотая” молодежь всегда готова была резать и грабить, не имея ни совести, ни чести, ни идеалов. Она задумала даже взорвать проповедника прямо на кафедре в церкви и только смутилась, вспомнив, что народ за это может разорвать их самих на куски. Страшило не самое преступление, а наказание за него. Решено было или убить Савонаролу на улице, или опозорить его во время проповеди в день Вознесения, намазав нечистотами кафедру, воткнув гвоздь в те места, куда он клал руки.