Джин Грин – Неприкасаемый. Карьера агента ЦРУ № 014 - [177]
Услышав крик Инги, Лева задрал голову, распростер руки и радостно воскликнул:
– Марина! Старушка! Как я рад!
– Я Инга! – крикнула Инга. – Инга, а не Марина. Помните, буфет в Политехническом?
– Еще бы не помнить! Инга! Старушка! – крикнул кумир.
– Лева, поднимайтесь сюда! У нас весело!
– Вот они, женщины моей родной страны! – закричал Малахитов. – Какой номер квартиры?
– Один момент, – сказал Вася Снежный Человек, – сейчас я провожу поэта.
– Вот они, девушки Москвы и Подмосковья! Вот они, истинные ценители поэзии! Вот для кого мы работаем! – разорялся внизу поэт. – Эдик, старикашечка, веди нас. Рон, Пегги, Андрюша, Мила, за мной!
Через минуту знаменитость уже на правах старого друга целовался с Ингой, потрясая сомкнутыми над головой руками, торжественно представляя свою свиту, среди которой были Рон Шуц, одетый в пеструю, до колен, хламиду с огромным жетоном на груди, на котором было крупными буквами написано сверху: «Peace – Мир», пониже «Ron Shutz sparkles in the darkness» («Рон Шуц сверкает во мгле»), а еще ниже мелкими: «I`m an alcocholis, buy me a beer» («Я алкоголик, купи мне пива»); чопорная аспирантка из Норт-Хемптона (графство Сассекс) Пегги Пинчук, автор нашумевшей монографии «От Сумарокова до Малахитова»; известнейший мотогонщик по вертикальной стене и поэт престарелый Андрюша Выстрел; физик-теоретик, Людмила Бруни, популярная в теоретических кругах под именем «Мисс Марьина Роща».
– Что нового, Лева? – спрашивали поэта молодые люди, которые давно уже знали его и любили.
– Ну, что нового, – сказал Лева, – хвастаться особенно нечем, друзья. Вознесенский провалился в Японии, Евтушенко синим пламенем горит на Таити, один лишь я в Париже, как всегда, на «ура». Картина печальная.
Молниеносно сверкнув лукавым зеленым огоньком, глаза его потускнели: видно было, что переживает поэт неудачи своих товарищей.
– А как с Бриджит Бардо? Контакт был? – спросил Вася Снежный Человек.
– Нет, Эдди, – ответил ему Лева. – Звонила мне она в последний день, но у меня уже времени не было.
Молодые гости невежливо расхохотались. Поэт нахмурился.
– Ну, братцы, если уж вы даже этому не верите, то о чем же нам с вами разговаривать!
Гордо подняв вихрастую голову, шепча «нет пророка в своем отечестве», он направился к пиршественному столу.
Веселье продолжалось с новой силой. Присутствие знаменитости словно подлило масла в огонь.
К двенадцати часам ночи случилось то, чего больше всего боялся Арсений Горинян: вернулся хозяин квартиры академик Николаев. Он открыл дверь своим ключом, поставил в прихожей чемодан и вошел в полутемную гостиную, где оглушительно гремела музыка и мелькали незнакомые ему юные тени.
Академик отличался моложавым спортивным складом, седина его в полутьме была не видна, и поэтому на него никто не обратил внимания. Некоторое время он слонялся среди гостей, пытаясь обнаружить свою дочь и вручить ей букет горных тюльпанов, привезенных издалека, а потом остановился возле группы парней и девушек, в центре которой разглагольствовал Арсений Горинян.
Горинян как раз заканчивал разгром нового фильма Антониони, когда Инга вдруг заметила среди слушателей знакомую фигуру, курящую по-матросски – в кулак.
– Папка! – крикнула она, ринулась и зарылась головой в душистые прохладные тюльпаны.
– Отец! Отец приехал! Конь прискакал! – пронеслось по комнатам, и по меньшей мере половину гостей как ветром сдуло, хотя никаких, собственно говоря, оснований для бегства у них не было, просто сработал естественный рефлекс.
Впрочем, и у оставшихся был довольно смущенный вид, когда Инга зажгла свет и все увидели загорелого рослого мужчину с букетом в руках. Горинян стоял с открытым ртом, мрачный Гера смотрел, как медведь из берлоги, Вася Снежный Человек тренькал на одной струне, Лева Малахитов сдувал пылинки с плеч Людмилы Бруни и Пегги Пинчук, а Марк Рубинчик растерянно чиркал своей шикарной зажигалкой «ронсон», словно забыв о сигарете, торчащей у него в зубах.
– Что за паника? – молодо воскликнул академик. – Немедленно налить бокалы!
Жарким июльским утром по Сокольническому кругу плелись два американца в серых переливающихся «тропикалях» с эмблемой выставки медоборудования США: маленький пузатый Джек Цадкин, заведующий пресс-центром, и жилистый, похожий на вышедшего в отставку скакового жеребца доктор Лестер Бивер, консультант отдела анестезиологии.
– Стыд для вы, господин Цадкин, – мямлил по-русски доктор Бивер. – Почему вы не взять я на гостиница восемь часов утро остро?
– Потому что я был уверен, что вы еще дрыхнете. господин Бивер, – щеголяя своим идеальным русским, ответил Джек Цадкин.
– Стыд для вы, – обливаясь потом, канючил доктор Бивер. – Я никогда спать длинно…
Американцы остановились, посмотрели друг на друга и расхохотались.
– Но все-таки признайтесь, Джек, что я делаю успех, – сказал доктор Бивер.
– Определенно, Лестер! – весело воскликнул Цадкин. – Вам уже пора читать Достоевского в оригинале.
Они вошли в стеклянный павильон, настолько прогретый солнцем, что казалось, будто воздух в нем уплотнился и его можно резать на куски, как какое-нибудь желе. Цадкин сел к пластмассовому столику и сказал Биверу:
