Джимми полегчал также водные процедуры по примеру установленного в Ливенвортской тюрьме режима. Арестантам полагалась баня, и некоторые сторожа понимали это как принудительное стояние под ледяным душем из шланга. А так как руки у Джимми были настолько изранены, что он не мог мыться сам, Коннор хватал жесткую щетку, насыпал на нее соль и до крови надирал ему кожу. Джимми увертывался, но шланг настигал его, и если он начинал кричать, сторож направлял струю ему в нос и в рот, и даже когда он падал в изнеможении, его еще десять — пятнадцать минут продолжали поливать холодной водой. За свою жизнь отщепенцу Джимми пришлось испытать по отношению к себе немало жестокости, но она никогда не была такой концентрированной во времени, как теперь. Дух его остался несломленным, но тело сдало, а вслед за ним и рассудок. Он стал жертвой галлюцинаций: кошмары, преследовавшие его во сне, осаждали его теперь и в часы бодрствования; ему начинало казаться, что его пытают, даже тогда, когда он всего-навсего висел на цепи. И вот как-то раз Перкинс, подслушивавший за дверью, услыхал какие-то дикие звериные крики и мычанье, лай и рык. Он подозвал Грэйди и Коннора,— вся тройка стояла и слушала.
— Ей-богу, он помешался! — сказал Грэйди.
— Рехнулся! — сказал Коннор.
— Сбрендил! — сказал Перкинс.
Но тут всех их осенила одна и та же мысль: а может, притворяется? Для посланца Сатаны ничего нет проще, как прикидываться, будто в него вселился бес! Решили подождать, но потом, когда Коннору пришлось зайти в камеру, чтобы посадить Джимми на цепь, он увидел, что тот грызет себе кончики пальцев. Это показалось ему подозрительным. Послали за тюремным врачом, который после короткого осмотра заявил, что у Джимми Хиггинса буйное помешательство. Арестант вообразил себя каким-то хищным зверем, попавшим в капкан, и старался отгрызть себе лапу, чтобы выбраться на свободу. Он скалил зубы на каждого, кто приближался к нему, и чтобы натянуть на него смирительную рубашку, пришлось избить его до обморока.
Только так смог Джимми Хиггинс избавиться, наконец, от своих мучителей. Он уже ничего не помнил о русском еврее Калинкине и не мог бы выдать никакой тайны, даже если бы пожелал. Поэтому его больше не пытают и обращаются с ним хорошо. Его даже сумели убедить, что он выбрался из капкана, поэтому он теперь добрый зверь ползает на четвереньках, ест прямо ртом из жестяной миски, не залезая туда своими изуродованными пальцами. У него бывают мучительные боли в суставах рук, но он от этого не горюет: будучи зверем, он страдает лишь от той боли, которую ощущает в данный момент,— завтрашняя боль его не тревожит. Он уже не принадлежит к тем существам, кто «предвидит и ждет и тоскует о том, чего нет»... Он «славный пес», и когда вы гладите его по голове, он трется о вас и благодарно взвизгивает.
Бедный, помешанный Джимми Хиггинс никогда не причинит уже беспокойства своей родине; но от его друзей и единомышленников, которые знают историю его жизни, общество не отделается так легко. В атмосфере индустриальных беспорядков, угрожающих великой демократии Западного полушария, появятся люди, исполненные отчаянной, неутолимой злобы, и великая демократия Западного полушария будет дивиться их настроениям, не в состоянии понять, чем это вызвано. И эти мятежные сердца продиктуют великой демократии слова ее величайшего демократа, произнесенные как торжественное предостережение в разгар кровопролития и разрушений гражданской войны:
«Если господу богу угодно, чтобы это длилось до тех пор, пока не будет уничтожено все богатство, накопленное от дарового труда невольников за двести пятьдесят лет, пока за каждую каплю крови, пролитую под ударами плетей, не будет заплачено кровью, пролитой мечом, как было предсказано три тысячи лет назад, то мы и тогда должны сказать: суд божий праведен и справедлив».
1919
