Джим Моррисон после смерти - [192]

Джим так и не разобрался, в чём причина их обоюдной вражды, но у него были кое-какие догадки. Эта взаимная неприязнь была как-то связана с гибелью Эйми. Хотя это Данбала Ля Фламбо привезла Сэмпл к Джиму в дом на болоте – кстати, Сэмпл тогда была вся издёрганная, напряжённая, на грани нервного срыва, – но когда Эйми угасла и тихо сгинула в небытие, Доктор Укол как раз был на Небесах. Всё это происходило у него на глазах, и, наверное, он видел что-то такое… не очень приятное… так что Сэмпл теперь неуютно, когда он рядом. Потому что он знает правду – её самую страшную тайну. Сэмпл никогда не рассказывала Джиму, что именно произошло между ней и сестрой и почему Эйми не стало. Джим знал только, что когда сестры остались одни на руинах Небес, там случилось какое-то странное перераспределение энергии: день ото дня Сэмпл набирала силу, а Эйми, наоборот, слабела. Её тело сделалось полупрозрачным, и это полупрозрачное тело все тускнело и меркло – как бы растворялось. Процесс, похоже, был необратимым. И Эйми, и Сэмпл старались это остановить, но они ничего не могли сделать. Эйми винила во всём сестру, но её безумные приступы ярости только ускорили неизбежную развязку. Сэмпл так и не рассказала Джиму, что было в самом конце – как именно Эйми ушла в ничто. Но если судить по тому, в каком состоянии была сама Сэмпл, когда Ля Фламбо привезла её к Джиму, это был настоящий кошмар.

Сэмпл на удивление быстро оправилась от потрясения и стала прежней испорченной гедонисткой, жадной до впечатлений, эгоистичной и себялюбивой. Однако она упорно отказывалась говорить о том, что стало с Эйми и самом конце. На какие бы ухищрения ни пускался Джим – когда на болото спускалась ночь и бронтозавры выводили свои протяжные трели посреди хвойных деревьев и гигантского сельдерея, – она не рассказала ему ничего. Только однажды, после изрядной дозы оранжевых и жёлтых таблеток и полбутылки хорошего коньяка, загадочно улыбнулась и проговорила:

– Эйми больше нет. Она не умела сгибаться – поэтому и сломалась. А когда Эйми сломалась, всё обрушилось на меня. Включая и книгу Иезекииля, глава 25, стих 17.

Вот и всё, что она сказала.

И Джиму не удалось вытянуть из неё больше ни слова.

До неожиданного появления Сэмпл Джим вёл бесшабашную жизнь бродяги и авантюриста: не брился неделями, носился с пистолетом на боку в компании Дока Холлидея по диким пространствам – по всем зонам Посмертия, более-менее подходящим для подобного образа жизни. Но потом он решил, что пришло время осесть где-нибудь на одном месте и заняться поэзией. Док постоянно ему твердил, что у мёртвых немерено времени – целая вечность, но что-то подсказывало Джиму, что каникулы несколько подзатянулись и если не остановиться сейчас, то потом он уже точно не выберется из угара хмельных вестернов, потому что все это затягивает… Тогда он вообще перестанет себя уважать.

В общем, Джим снова начал писать. И поначалу всё шло хорошо. Творчество захватило его целиком – это был настоящий восторг. Но потом, когда он исписал уже несколько сотен страниц, в основном посвящённых богам с Острова Вуду, ему самому стало жутко. Это было красиво и сильно, но страшно. Так страшно, что он просто не мог продолжать. Тогда он бросился в другую крайность, но скоро понял, что у него получаются только приторно-сладенькие стишки, которые стыдно написать даже на поздравительной открытке к юбилею какой-нибудь сентиментальной троюродной тётушки. В общем, творческий кризис грянул. Джим честно пытался его преодолеть: экспериментировал с разрезками Берроуза, с фишками скраббла, со спиритическими планшетами, со всеми видами автоматического письма – в надежде на внезапный прорыв, хотя бы посредством случайного выбора, беспорядочных нагромождений или вмешательства духов.

Сражение с неуступчивой музой пришлось прервать, когда появилась Сэмпл. Теперь Джиму было уже не до поэтических изысканий. Сперва он, как мог, помогал Сэмпл оправиться от потрясения, потом у них был затяжной и временами весьма захватывающий медовый месяц – бурный, разнузданный и предельно порочный. По окончании этого лихорадочного периода безумной страсти они зажили вполне нормальной семейной жизнью. Но это вовсе не значит, что им было скучно. Они по-прежнему очень весело проводили время, изобретая всякие оригинальные штуки, подчас просто бесовского свойства, и наслаждаясь хорошим, нетривиальным сексом.

Хотя Джим и Сэмпл жили уединённо на своём юрском болоте, они не страдали от отсутствия компании. Док Холлидей наезжал регулярно. Обычно он приплывал к ним на болото с Великой реки, на катере или моторной лодке. А когда не получалось приехать, он писал им длинные, путаные и очень викторианские письма – крупным и неразборчивым почерком старого наркомана. Эти письма всегда доставлялись, скажем так, не самым обычным способом – как оказалось, в плане дружеской переписки Док Холлидей был большим оригиналом. Чаще всего письма от Дока приносил гонец из ацтеков, о расшитом бусинами переднике, с разноцветными перьями в волосах, заплетённых в косы, и телом, блестящим от масла: он без единого слова вручал знакомый белый конверт из плотной пергаментной бумаги Сэмпл или Джиму и сразу же уносился обратно, по наименее топкой тропинке среди болот. Иногда почтальоном работал человек-амфибия, чем-то похожий на Чудище из Чёрной Лагуны – должно быть, какой-нибудь дальний родственник, – который в отличие от неразговорчивого ацтека очень даже любил пообщаться и с удовольствием заходил в гости и угощался консервированными сардинами или тунцом в маринаде. Но самым запоминающимся и необычным из всех курьеров от Дока был огромный орёл, приносивший письма в маленьком кожаном мешочке, прикреплённом к его левой лапе тонкой цепочкой. Пока Джим вынимал письмо из мешочка, орёл с интересом рассматривал Безымянного зверька, бывшего бандита с Дикого Запада, как бы решая, не подкрепиться ли перед обратной дорогой этой ходячей закуской с ушами.