Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри - [146]

Напуганных и сопротивляющихся обезьян привязывали к стульям и инструментам, а затем скрытые за кулисами помощники дергали за скрытые от публики проволоки, прикрепленные к рукам и ногам обезьян. Дирижер оркестра — старая раздражительная обезьяна — был тщательно привязан к вращающемуся табурету. Из-за кулис ее дразнили длинным шестом, она бесилась и выходила из себя. Тогда помощники принимались с помощью скрытых веревок вертеть ее табуретку. Публике же казалось, что обезьяна сердится на ошибки своих товарищей-музыкантов, и она смеялась над нелепостью этого зрелища. Недаром Коллинз утверждал:

— Обезьяний оркестр всегда производит фурор. Он вызывает смех, а смех заставляет людей раскошеливаться. Людям нравится смеяться над обезьянами, потому что они так похожи на нас и в то же время мы чувствуем свое превосходство над ними. Предположите, что мы с вами идем по улице и вы поскользнулись и падаете. Конечно, я буду смеяться. Это потому, что я буду чувствовать свое превосходство. Я-то ведь не упал. То же случится, если ветер унесет вашу шляпу. Понятно, что я выше и лучше вас — моя шляпа сидит на мне крепко. То же происходит и с обезьяньим оркестром. Глупость обезьян подчеркивает наше превосходство… Нам кажется, что мы не так глупы. Поэтому мы охотно платим, чтобы полюбоваться их дурацким видом.

Эта репетиция устраивалась, собственно говоря, совсем не для обезьян. Скорее это была репетиция для людей, управлявших потайными нитями, заставлявшими обезьян дергаться. Гаррис Коллинз принимал в этой репетиции горячее участие.

— Ребята, ведь вы отлично могли бы заставить их играть по-настоящему. Это же зависит от вас, и вы можете легко устроить это. Давайте попытаемся. Над этим стоит поработать. Споем что-нибудь знакомое всем. Помните, что настоящий оркестр вас всегда вывезет. Ну, какую же песню все знают? Что-нибудь знакомое публике.

Он задумался над осуществлением своего плана и привлек к работе циркового наездника. Номер этого наездника состоял в том, что он, стоя на спине скачущего пони, играл на скрипке и, не переставая играть, кувыркался на своей ненадежной площадке. Коллинз попросил его медленно сыграть какую-нибудь несложную песенку, так, чтобы помощники могли овладеть ее ритмом и приладить инструменты и невидимые публике нити.

— Вам придется наврать, понятно, — пояснил им Коллинз. — Тогда вы хорошенько ткните дирижера и вертите изо всех сил табуретку. Публика так и покатится со смеху. Со стороны может показаться, что у этой обезьяны хороший музыкальный слух и что она сердится на музыкантов.

В самом разгаре репетиции к нему подошел Джонни с Майклом.

— Этот парень говорит, что он его и даром не возьмет, — доложил Джонни своему хозяину.

— Ну, хорошо, хорошо, отведите его обратно, — наскоро приказал Коллинз. — Эй, ребята, давайте все разом «Мой дом, мой дом». Валяйте, Фишер! А вы все следите за тактом! Вот так! В сопровождении полного оркестра вы сможете свободно вести мелодию. Поскорее, Симонс! Вы все время отстаете.

Вот тут-то все и открылось. Джонни не торопился с исполнением приказания и медлил, рассчитывая полюбоваться дирижером, беснующимся на вертящемся табурете. Майкл присел на задних лапах недалеко от скрипача. По знаку Коллинза скрипач с выражением медленно и громко заиграл «Мой дом, мой дом».

Майкл ничего не мог поделать. Это было не в его власти, как не в его власти было не рычать, когда ему угрожали дубинкой; он не мог удержаться, как не удержался в тот день, когда, увлеченный звуками песни «Свези меня в Рио», погубил выступление Дика и Дэзи Белл; Джерри на палубе «Ариэля» так же невольно подпевал Вилле Кеннан, когда та, склоняясь к нему в ореоле своих волос, обнимала его и, лаская, заставляла возвращаться к времени древней стаи. То, что случилось с Джерри, случилось с Майклом. Музыка была для него сладким ядом мечтаний. Он тоже вспоминал утерянную стаю и искал ее в морозной ночной тьме, по голым, покрытым снегом холмам, под сверкающими звездами и ловил слабый ответный вой с далеких холмов, где собиралась его стая. Стая была безвозвратно потеряна, и тысячелетия прошли с тех пор, как предки Майкла стали жить у очага человека. Но магия звуков пробудила память Майкла и наполнила его видениями и образами иного, чего он в своей жизни не знал.

С мечтами об ином были связаны воспоминания о любимом баталере — с ним он учился петь эту песню, которую играл здесь цирковой наездник-скрипач. Челюсти Майкла разжались, в горле что-то забилось, передние лапы задвигались, словно он бежал куда-то вдаль — в глубине своего существа он действительно бежал, — обратно к баталеру, обратно, через тысячелетия, к утерянной стае и с призрачными тенями своих собратьев он, выслеживая добычу, носился по покрытым снегом равнинам и лесам.

С открытыми глазами он предавался мечтам о потерянных собратьях: казалось, они окружали его, и он выл и перебирал лапами, забыв об окружающем его мире. Удивленный скрипач остановился; помощники раздразнили дирижера оркестра и вертели беснующуюся обезьяну на ее вращающемся табурете. Джонни хохотал. Но Гаррис Коллинз прислушался. Он ясно слышал, что Майкл подвывал в такт музыке. Он слышал, что Майкл пел — нет, не выл, а по-настоящему пел.