Джентльмен - [21]

Рыдлов (опомнясь). Стойте… Как же это так, позвольте… Вдруг зовут… и… и… вдруг… раз, два, три — и «люблю другого»… и вдруг уходит… Позвольте объясниться…

Кэтт (нервно). Зачем? О чем?

Рыдлов (почти бессознательно). Вообще… (Разводя руками.) Как муж… и вдруг… Поверьте, я могу вполне понимать страсть… и конечно… Но ведь и мои права… Нет, я не хочу… Я… я не пущу… (Все больше и больше разгораясь.) Не пущу и не пущу…

Кэтт (выпрямляясь). Насильно?!

Рыдлов. Да уж как бы там ни было… Не желаю я, чтобы по Москве звон пошел… Один дяденька засмеет… Извините-с, я не колпак…

Остужев. Но вы все-таки джентльмен…

Рыдлов (в ярости). Убирайся ты ко всем чертям, Андрей Константинович! Этакую подлость против меня выкинул да еще с джентльменством лезет. Тут всякое изящество лопнет! Что я джентльмен — так и жену надо у меня уводить? Какого дьявола я стану церемониться, ежели я во всех своих правах! Литература тут один подвох, а главное — чтобы человека оскандалить! Не пущу, не пущу… Судом верну… вида не дам… всю полицию на ноги поставлю… Не пущу! Не пущу! (Хватает руки Кэтт.)

Кэтт (вырвав руку, с гордо поднятой головой проходит мимо него. Остужеву, протягивая руку). Андрей Константинович, жду вас завтра у отца. (Идет.)

Рыдлов (кидаясь за ней). Стойте…

Кэтт оборачивается, в упор глядит на него. Он отступает. Кэтт уходит.

Явление девятое

Рыдлов (хватаясь за голову). Батюшки мои, что я наделал!

Остужев. Ничего особенного. Поступили по завету предков, но нельзя сказать, чтобы очень изящно. Главное — полиция. Ни в одном романе не знаю примера, чтобы герой в вашем положении кричал караул.

Рыдлов. Ах ты пропасть. Мало ли что сорвется с языка в такую минуту! Но как ты со мной подло поступил, Андрей, просто на совесть… Вот уж удружил. Ну, хоть бы я подозревал, уж я бы тогда приготовился… А как же это… вдруг зовут и вдруг… Растерялся… Что ж было делать?

Остужев. Мало ли что! Убить обоих.

Рыдлов. Ты серьезно?

Остужев. Совершенно серьезно. По крайней мере — одного из нас.

Рыдлов. А теперь…

Остужев. Теперь уж момент пропущен. Или уж надо было быть джентльменом до конца и ни под каким видом не вспоминать о городовых. А то это, извини меня, не маркизом, а лабазом пахнет.

Рыдлов (в отчаянии). Пропустил момент! Шарахнуть бы тебя чем ни попадя…

Остужев. У тебя теперь из литературных выходов остался один.

Рыдлов. Ну?

Остужев. Дуэль со мной. По старой дружбе, я, пожалуй, к твоим услугам. (Идет.)

Рыдлов. Андрей!

Остужев. Что!

Рыдлов. Не будь ты хоть раз в жизни подлым… не говори никому…

Остужев. Про что?

Рыдлов. Да вот… про полицию.

Остужев. Изволь. (Уходит.)

Рыдлов (звонит). Просто податься некуда… И тоска забирает…

Входит лакей.

Скачи к маменьке в общину. Скажи: прошу немедленно пожаловать… скажи — в доме несчастье…

Лакей. А ежели спросят — какое…

Рыдлов. Убью!

Лакей убегает.

Пропустил момент! (В отчаянии падает на диван.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Скромный кабинет в квартире Вадима Петровича Гореева. В глубине окно, перед ним письменный стол боком к публике. Слева от него кабинетное деревянное кресло, напротив через стол — соломенный венский стул. Такой же против окна. Справа на авансцене кожаный диван, два кресла, стол, книжный шкаф. Слева большой шкаф с химическими и физическими приборами. Две двери: левая — входная, правая — в столовую.

Явление первое

Гореев за столом работает. Справа входит Кэтт в гладком сереньком платье, гладко причесанная.

Кэтт (очень бодро и весело). Папа, здравствуй!

Гореев (сняв очки). Здравствуй, Котик, здравствуй, беглянка.

Кэтт (целуя отца). Merci за приют. Случилось совершенно как в сказке Андерсена: ночь, тишина, сидит старый король. Вдруг стук в ворота.

Гореев. Король надевает халат и колпак, отворяет двери и перед ним — фея.

Кэтт. Второе merci за комплимент. У меня и в мыслях не было феи — скорее красные башмачки.

Гореев. Ой, ой, ой! Это чересчур. Лучше сядь и разъясни мне загадку. Как ни велика честь бедному учителю принимать первую московскую миллионершу, а все-таки не мешает знать причину такого неожиданного визита. Вчера на мой вопрос ты ответила: завтра, все скажу завтра. Завтра наступило.

Кэтт. Я больше не миллионерша, и слава богу. Вот весь ответ. И если бы ты знал, как я этим счастлива.

Гореев (опускает голову на грудь. Потом, после паузы, поднимает ее. Глядя ей в глаза). Вокруг ваших миллионов и жизнь какая-то для меня непонятная; всего вернее, даже не жизнь, а процесс приобретения и траты на почве постоянного самоублажения. Видишь, я старый теоретик, привыкший считаться с общими законами и формулами, и у меня сложилась очень определенная формула жизни: имеет право жить только тот, кто работает для других. Кто пробует уйти в себя, будь он хоть архимиллионер, тот рано или поздно окажется неспособным к жизни. Ты ушла от этой неизбежной и роковой развязки.

Кэтт. Ушла, папа, навсегда, навсегда.

Гореев (ходит). Я не спрашиваю у тебя, что тебя так внезапно побудило это сделать — особенно после вашего вчерашнего совета нечестивых. (Разгорячась.) Это ужасно, ужасно. Я ушел положительно потрясенный… Ну, все есть у людей — вавилонская роскошь, весь мир к их услугам. Поезда переносят их бесполезные тела из одного края света в другой, телеграфы и телефоны разносят по миру их мысли и желания, для них ткут, строят, пашут, сеют, думают, пишут, учатся, изобретают — все для их удобства, комфорта, удовольствия. Но и этого им мало. Нужно еще посягнуть на священнейшее достояние человечества — надо общественную мысль, публичное слово сделать средством своего успеха… Ведь это кощунство… Стоило ли бороться за право свободного слова, раз оно будет служить этим позорным, этим унизительным целям?!