Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер - [9]

Потом вышли к морю: «Приблизились к самой воде – попробовали ее – лишь немного солоноватая – в целом, почти пресная. Отсюда открывается красивый вид на город и природу вокруг. Много кроваво-красного и желтого мха, который я уже видела в Стокгольме и Упсале». Листер было радостно – и от местной по-своему уютной природы, и от лестного чувства, что все здесь ей понятно и мир ей по плечу и по ноге. Мир легко сокращался до емких статей в путеводителе, до простых математических формул в подорожных, до уверенной скорописи в ее блокноте, умещавшемся в левом кармане черного походного пальто.

Запоминая и записывая важное, Анна не забывала о житейских пустяках. Что они ели в Выборге? Об этом целый абзац: «15 сентября в 18:00 – обед. Подали очень хорошую вкусную жареную кильку – эта рыба на вкус немного напоминала карпа. Затем принесли великолепную телячью котлету, которая сверху была украшена дольками моркови и лимона. Котлету я ела с прекрасной тертой малиной. После нам подали хорошие, крупные, как крыжовник, оливки, тертый в сахаре лимон, позже – пудинг из саго».

Утолив свой голод, интеллектуальный и простительно человеческий, утром 16 сентября Энн и Анна выехали из Выборга. По совершенно русской безжалостной разбитой дороге дотряслись до Валкесаари[6]. Здесь находилась таможня.

К экипажу развязно пришлепал усатый унтер и булыжным кулаком загромыхал в дверцу – на выход. Англичанки послушно сошли – прямиком в бурую склизкую хлябь изъезженного двора. Кое-как просеменили до таможенной хаты – слуги захлюпали следом с тяжелой поклажей. Короба, саквояжи, сундуки, сумы, котомки, шляпные коробки – все снесли в тесную прокуренную конуру, выставили в ряд и открыли.

Из соседнего кабинета, грузно вздыхая и скрипя половицами, тяжко выбрел начальник с изрядно помятым лицом и свалявшимися усами. На косом залоснившемся мундире висели знаки отличия – остатки вчерашнего ужина. Едва кивнув дамам, он пробурчал что-то и проскрипел к поклаже. Не утруждаясь наклонами, привычно забегал по вещам острыми маслеными глазками. Пухлый указательный палец с венчиком жирной грязи под ногтем отдавал приказы – что достать, что развернуть, что предъявить. Наконец добрался до книг: «Не посибль, антерди, сие запрещено». Слуга объяснил (хоть Листер и сама поняла) – по правилам русской таможни, у иностранцев изымают все книги и отправляют в цензурный комитет в Петербурге. Там их проверяют на предмет наличия опасных идей и призывов. Если ничего не находят, возвращают в целости: «Все наши книги вытащили из коробок, и я по распоряжению начальника скопировала их список, составленный мною еще в Стокгольме. Подписала его “A. Lister”, вложила в именной конверт из Шибден-холла, запечатала моей именной печатью и на обороте надписала: “Список книг, принадлежащих мисс Листер”. Через шесть недель мне следует прийти в цензурный комитет и потребовать их обратно».

Ленивый офицер промямлил протокольные вопросы – откуда они, куда следуют, где будут жить. Но было видно, что он уже потерял интерес и хотел побыстрее от них отделаться. Вновь неуклюжий кивок – досмотр окончен, можно ехать. «Мы благополучно прошли таможню. И поздравили друг друга с прибытием в Россию».

Глава 2. Санкт-Петербург. 16 сентября – 7 октября 1839 года

Галерная, 60. Hotel de Wilson

Петербургская губерния началась за полосатым шлагбаумом. И продолжалась бесконечными шлагбаумами – осмотров, запретов, препон. Даже шоссе было преградой – будто построили его специально: по бокам топкие борозды, по середине навалены булыжники, о которые ломались колеса, разбивалась поклажа, вдребезги разлетались мечты пассажиров о комфортной быстрой езде. Чтобы оказаться в столице, следовало потерпеть, потрястись, помучиться. Все утопало в хляби, в необоримой, вечной, оплаканной дождями бедности. Кругом бурые поля, черные болота и полусгнившие бараки, возле которых копошился люд в страшных оборванных струпьях. Такова была правда жизни. Но у нее были дозволенные границы. Правда заканчивалась у кирпичных стен Петропавловской крепости – у тюрьмы. Ею словно бы проводили жирную красную черту, отделяя то, что следует вымарать, от того, что цензурой одобрено. Там, за стенами, начинался императорский Санкт-Петербург, город-греза, город-мечта: «Мы увидели паромы, и широкую красивую реку Неву, и Троицкий мост, на который въехали в 16 часов 26 минут. Мост отличается красивыми чугунными литыми перилами. Нам навстречу проехали четыре экипажа, и еще четыре обогнали нас на мосту».

Город раскрывался, словно бумажный расписной театр. Только англичанки съехали с моста, и вот уже новые декорации – Суворовская площадь с неоклассическими кулисами, домом Салтыкова и дворцом принца Ольденбургского слева, служебным корпусом и Мраморным дворцом справа. А в центре, словно на сцене, замер в балетной позе забавный заводной кукольный генералиссимус, очаровательно миниатюрный в сравнении с тяжелой давящей имперской пустыней вокруг.

Санкт-Петербург был похож на пустыню – это подмечали иностранцы, привыкшие к уютному хаосу средневековых улочек, к частоколу узких готических фасадов, к суетливой жужжащей жизни, каждый дюйм которой был полон смысла и звуков. Санкт-Петербург был бессмысленно пустынен и пугающе беззвучен. Казалось, его дворцы, казармы и верткие балерины-полководцы поставлены лишь для того, чтобы утвердить и ославить безграничную все подчиняющую пустошь. На широких неуютных улицах дома выглядели карликами. Монументы полководцам обращались в оловянных солдатиков, потому что истинными победителями здесь были только пустыня и ее правитель, русский император.