Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер - [20]
Ей было около шестидесяти – приятно упитанная, подрумяненная, чистая, крахмальная и отглаженная – дама самых строгих британских правил и высокой англиканской нравственности. На ней было будничное закрытое деловое платье, кажется шелковое, но без этого, знаете ли, нескромного блеска, без этих модных легкомысленных причуд и финтифлюшек. Шелк был тусклым. Цвет – розово-пресным. Крой – самым простым. По лифу, от шеи до ватных бедер, сползала серебряная цепь и, сделав петлю, пряталась под широким поясом – там, в кармашке, покоились часы. Именно покоились – потому что миссис Говард никогда их не вытаскивала. Живя в России, она привыкла полагаться на собственную интуицию и местный авось. На ее плечах осенней паутиной трепетал желтоватый кружевной платок. Чепец оттенка сумрачного утра покрывал серебристо-пегие волосы, аккуратно разделенные на прямой пробор и уложенные в две ватрушки. Корсаж сидел плотно, словно кираса, но едва справлялся с большой непослушной грудью. Свежая, бледная, сдобная – миссис Говард была похожа на воскресную церковную булку, аппетитную, румяную, но без этих, знаете ли, кулинарных изысков, без соли, сахара и без дрожжей.
Лицо ее, как пресное лондонское утро, почти ничего не выражало – оно было ровным, упругим, с пуговичным розовым носом и стальными глазами надсмотрщицы.
Миссис Говард встретила гостий хмуро. Но как только Анна прошла с ней в холл, к бюро и заговорила об авансе, лицо хозяйки расплылось медовой улыбкой, туман рассеялся и лондонское утро засияло немногими, но яркими своими красками. Глаза вдруг стали небесно-голубыми, чепец заискрился снежной белизной, шелк платья неприлично заблистал – он оказался прелестно персикового оттенка. Миссис Говард любила деньги самым постыдным мещанским образом, в чем ежевоскресно каялась пастору Камиджу. Деньги были смыслом жизни, ее красками, вкусами, ее нескромным блеском. Щедрым гостям она прощала все – шум, пьяный гам, ночные кутежи. И была готова простить этот диковинный полумужской наряд госпожи Листер, и ее подозрительно взрослую «племянницу», и даже, боже правый, их амазонство – две мисс, за сорок, ездят по России, без мужчин… Но знать причины ей ни к чему. Гостьи быстро согласились с ценой (высокой даже по столичным меркам). Они будут платить 12 рублей посуточно. Прекрасно. Остальное – дело не ее.
Колокольня «Иван Великий» и Архангельский собор. Е. Гилбертсон, 1838 г.
Миссис Говард показала им отель, объяснила, где зал для встреч, где подают обеды, затем проводила до их комнат, скромных, пресных и опрятных, и посоветовала взять в проводники своего работника, флорентийца Леопольда, юркого юношу с резвыми ногами и острым умом. Он служил при отеле разносчиком корреспонденции и гидом, его на все лады расхваливали постояльцы, а кое-кто даже увековечил в путевых записках. Согласились – наняли Леопольда на десять дней по шесть рублей в сутки. Дороговато, но цену свою он оправдал: отлично знал город, быстро доставал билеты в парки и музеи, порхал по нужным адресам с записками от Листер, приносил ответы – ни в какое сравнение с петербургским лентяем Уайттейкером.
13 октября – первая прогулка. Анна будто попала в чрево кипящей палитры. Будто угодила в безумный водоворот кисти Тёрнера. Или в знойный вихрь алжирского Делакруа. В глазах рябило. Всюду толчея – не протиснуться. Ухабы, разбитая брусчатка – не устоять. Крикливые и пестрые даже хмурой осенью улицы. По ним тек пестрый, крикливый разноязыкий люд – русские, татары, французы, персы, поляки, грузины. Они орали, пели, гоготали, криво разевали пахнувшие луком и гнилью рты – и шатались, хаотично и пьяно, по древним булыжникам Первопрестольной.
Голова кружилась с непривычки от неистовых сладко-кислых телесных запахов, сумасшедших звуков, размалеванных лиц, раешных масок, лошадиного ржания, окриков свирепых возниц, от всей этой палящей яростной людской магмы. Именно такой Анна представляла полудикую хмельную Россию. Но едва ли представляла, что она отзовется пронзительной металлической нотой в ее сердце. Тогда, в октябре тридцать девятого, в потоке с ума сводящих звуков и лиц, она вновь по-настоящему влюбилась – в незнакомую пугающую страну, которая по иронии остроумной судьбы тоже была женского рода.
В Москве, истинно русском свирепом и кроволюбивом городе, ей понравилось все: люди в цветастом ситцевом рванье, их гортанное воронье гарканье, обильная еда, тяжелая архитектура, тучные белокаменные палаты, похожие на своих белокожих древнерусских хозяев, странный печальный исполин Царь-колокол, безумный, пасхально пестрый собор Василия Блаженного с тесными жужжащими церквями-сотами, бойкий хитрый Китай-город и Кремль, пышный пирог с итальянскими виньетками и грубой русской начинкой. Оттуда, утверждал путеводитель, «открывается вид на Москву» – как скучно, как пресно. Как несказанно, непередаваемо, неописуемо красиво было там, наверху, над зубчатыми стенами, среди облитых золотом куполов и колокольного звона, лившегося от одной башни к другой вместе со стаями растревоженных птиц. Ниже кипела, гудела, торговала Москва. Прохожие взбивали пенку дней. «
