Джек в Австралии. Рассказы - [84]

— Ну, еще бы! — в тон ей ответила Катрин, и, остановившись посреди улицы, сестры снова расхохотались.

«Гномиком» Марианна прозвала Филипа.

— Все-таки твой первый больше на мужчину походил, — продолжала сестра. — Но с этим тебе, должно быть, легче. С гномиком-то куда легче! — И она снова залилась обидным смехом.

— Да он у меня неваляшка! — усмехнулась Катрин, уподобив мужа кукле со свинцом в ногах: как ни вали — все стоит.

Филипу было очень тоскливо. Он привык являть свою силу в слабости, умело разжалобить женщину, прилепиться к ней. На деле же он хитростью всегда поворачивал по-своему, хотя делал вид, что уступает. Когда налетали житейские бури, он смиренно склонял голову или падал ниц, как того требовали обстоятельства, и пережидал. Потом поднимался и вновь становился чутким и нежным, кротким, как ангел, покоряясь всем и вся. А непокорные сложили головы на войне. Филип убедился в этом воочию и самодовольно усмехался про себя. Когда убивают льва, добыча достается собаке. Так и ему досталась Катрин, львица Алана. Живая собака лучше мертвого льва. И маленький журналист-ангелочек упивался победой своей слабости.

Но в послевоенной Германии, похожей на кошмарный сон, он чувствовал себя не в своей тарелке. Кругом холод, пустота, онемелая бесчувственность, точно дочерна обмороженная рука, которую не оживить. А жизнь без чувств для Филипа страшнее смерти.

— Я ужасно рад, Кэтти, что ты приехала, — сказал он Катрин. — Ни одного бы дня больше без тебя не продержался. Ты — единственно живая в этом омертвевшем мире.

— А ты для меня словно бесплотная тень.

— Конечно, тень! Я и впрямь тень, когда один. Зато с тобой оживаю, чувствую себя настоящим мужчиной. Поверь мне!

Да, именно такие признания некогда и очаровали ее, задев самые тонкие струнки женского самолюбия. И она влюбилась в этого человека, великодушно признающего в женщине такие лестные ей черты. Как не похож был он на царственного Алана, ожидавшего от женщин покорности и смирения!

Мало-помалу холод омертвелой Германии стал пробираться и в душу Катрин. И ей стал гадок этот маленький скулящий зверек, оживающий лишь подле женщины. Она ничего не ответила Филипу, засмотревшись на падающий снег, он стеной отгораживал от нее черные деревья. То был иной мир. Но вот снег перестал падать, и отчетливо проступили силуэты высоких, враждебно ощетинившихся заснеженных елей — точно привидения в белых балахонах.

Филипа бил озноб, он пожелтел еще больше. В Германии было плохо с продуктами, с горючим — вообще со всем было плохо. Ему хотелось, чтобы Катрин поехала с ним в Париж, однако она решила погостить у родных недели две, не меньше. Бытовые неудобства ее не смущают. Вечером у темного курзала — город освещался лишь наполовину — она увидела смиренно стоявших в очереди горожан — точно цепочка безмолвных призрачных теней. С бутылками они стояли за горячей водой из источника: растопить плиту, вскипятить воду им было не по карману. Филипа бил озноб, но Катрин это совсем не трогало. Озноб так озноб.

Под ногами сухо хрустел снег, Катрин решила прогуляться по крутым лесистым склонам. Удивительно! Будто она одна во всем мире и природа заново обрела первозданность. Катрин вдруг отчетливо поняла: погибни все человечество — природа быстро вернется к своему первозданному состоянию. Рядом, оступаясь, едва не падая, ковылял Филип. Лицо у него еще больше осунулось и пожелтело. До чего ж он смешон! Нет, он не из тех мужчин, кто шагает твердо и решительно. Вот и вовсе шлепнулся в снег. А меж деревьями она чуяла Алана, его дыхание, биение его сердца. Она пристально всмотрелась в большую разлапистую ель, такую зеленую, живую, могучую, и у нее зашлось сердце. В каждом величавом, могучем дереве виделся ей Алан. Подойти бы, прижаться к могучему стволу всем телом! Но неподалеку, сидя на снегу, канючил Филип:

— Кэтти, я не могу больше идти, сил нет совсем!

Ни слова не говоря, она застыла на тропе, горделиво и презрительно отвернувшись от него. Неподалеку из-под снега выглядывали тускло-бурые валуны. Конечно же, Алан там, он ждет ее меж валунов, она знала точно. Ее властно и неудержимо тянуло туда. Однако она повела вконец раскисшего Филипа домой.

Ему и впрямь было худо. Катрин уложила его в постель, и он с готовностью покорился. Вызвали врача. На Филипа вдруг накатил панический страх, его пугало буквально все. Катрин ходила на прогулки одна. Она ждала Алана и с трепетом думала о встрече. А Филип дома метался в бреду и всякий раз, когда она возвращалась, смотрел на нее большими, блестящими от жара глазами и говорил, топорща верхнюю губу, будто норовя зарычать:

— Как далеко ты от меня была!

— Разве это далеко? — откликалась она.

Наконец она дождалась Алана, он вышел к ней из-за бурых валунов. На нем был килт, подчеркивающий его мужественную фигуру, и рубашка цвета хаки. Он вышел с непокрытой головой и направился к Катрин. Она сразу признала его походку: при каждом шаге взметывался коленями килт. Он шел как победитель во всем своем великолепии, и она, трепеща, ждала. Как обычно, он не проронил ни слова, обнял ее и увлек за собой; она безмолвно покорилась — такого она за собой не знала.