Джек Реймонд - [33]

— Что?

— Может быть, спустишься на минуту?

— Придется, — проворчал он себе под нос и с поразительной легкостью спрыгнул с беседки наземь. Хоть его манеры и оставляли желать лучшего, зато он был замечательно ловок и силен.

Он взбежал по ступенькам веранды и ввалился в комнату с неуклюжестью юного дикаря, громко хлопнув стеклянной дверью и оставляя на ковре грязные следы.

— Чего?

— Присядь, мне надо поговорить с тобой.

— А... — сказал Джек и неловко сел на кончик стула. — Я думал, надо еще что сделать.

Минуту-другую Елена молча смотрела в огонь камина; Джек сгорбился на стуле, угрюмо насупился и выстукивал каблуками припев все той же неизменной песенки:

Сказал святоше старому святоша молодой...

— Помнишь, — начала Елена, не отводя глаз от пылающих углей, — ты разрешил мне написать доктору Дженкинсу?

Джек выпрямился на стуле и застыл. Стук каблуков замер.

— Так вот, я написала. И сегодня утром получила ответ.

Он громко перевел дыхание, это было почти как стон. Елена все не поворачивала головы.

— Он рассказал мне все, что знает.

И опять минутная тишина, слышится только неровное дыхание Джека.

— Где письмо?

— Здесь, но мне не хотелось бы, чтобы ты его читал.

Он поднялся и шагнул к ней.

— Дайте письмо.

Только теперь Елена посмотрела на него. Черные глаза сверкали — такими их видел викарий в дровяном сарае.

— Дайте письмо.

— Мальчик мой, я дам тебе письмо, если ты настаиваешь, но мне бы очень, очень не хотелось. Да и зачем, ты ведь знаешь, что в нем сказано.

— Дайте письмо.

Елена молча протянула ему конверт. Джек отошел к окну, сел и прочитал все от начала до конца. Елена не сводила с него глаз: лицо его осунулось, побледнело, у рта пролегли глубокие складки, и ей вспомнились «подменыши» из сказок — несчастные заколдованные маленькие старички, которым уже ничто не вернет утраченного детства.

Наконец Джек подошел и положил письмо на край стола.

— Так, — сказал он. — Дальше что будет?

Елена не ответила. Весь дрожа, он подошел еще на шаг.

— Добились своего? Я в ваши дела не совался. Дженкинс подлец, что рассказал вам.

Глаза его были, точно пылающие угли.

— Я же знал, не захотите вы, чтоб я околачивался вокруг вашего ненаглядного деточки и портил его! Теперь вы все знаете: я играл в карты, и врал, и каких только гадостей не делал, и учил малышей всякой мерзости, и меня за это чуть не убили, и уж лучше убили бы сразу! Что вам еще надо знать?

Елена встала и положила руку ему на плечо.

— Только одно, мой мальчик: обращался с тобой хоть кто-нибудь, как с человеком? Поверил тебе кто-нибудь хоть раз в жизни?

Он вывернулся из-под ее руки и, тяжело дыша, страшно бледный, посмотрел на нее в упор.

— Вы... вы бы поверили?

— Мне тебя и спрашивать не надо.

Джек все еще не понимал. Он взялся рукой за горло, пальцы его дрожали.

— А если я скажу... что это все ложь... с начала до конца? Если скажу... я потому не сознавался... потому что... не в чем было... потому что...

Елена порывисто обняла его.

— Милый, ничего не надо говорить, я и так знаю!

Джек рыдал — тяжко, глухо, без слез, как взрослый.

Потом они сидели у камина — Елена в низком кресле, Джек на коврике у ее ног, — и смотрели на рдеющие уголья, и она узнала историю дрозда — по крайней мере то немногое, что Джек сумел выразить словами. Он рассказывал спокойно, без слез, только снова и снова умолкал, собираясь с силами, — так рассказывали о себе люди там, далеко, в Сибири.

Если бы не Сибирь, она тоже, как доктор Дженкинс, вероятно, не поняла бы Джека. Но она долго жила за пределами человеческого милосердия, и ее глазам открылись обнаженные язвы нашего мира. Много месяцев провела она среди преступников, идиотов и безумцев, когда отправлялась в ссылку, долгие годы жила окруженная выродками, в краю, где век за веком, как в сточной яме, оседали всевозможные подонки, и эти годы многому ее научили. Порок викария Реймонда не был для нее ужасной неожиданностью: она видела его в самых разных обличьях, от страшных детей, которые, злорадно хихикая, жгут на костре живую белку, и до остервенелых убийц, что, перерезав горло своей жертве, с окровавленными руками предаются чудовищным оргиям.

Джек кончил свой рассказ, и некоторое время оба молчали. В комнате становилось темно. Елена ласково гладила лежавшую у нее на коленях черноволосую голову.

— Скажи мне еще одно, сын. Для чего ты тогда вылез из окна? Хотел убежать и уйти на корабле в море?

— Не в море, только добраться до утеса. Я больше не мог.

В голосе его, угасшем, безжизненном, не было ничего детского.

— Но Дженкинс ошибается, — прибавил он. — Про руку дядя и не знал. Уж я постарался, чтоб он не узнал.

Елена крепче сжала его пальцы.

— Зачем?

— Понимаете, я не мог его убить, я раз попробовал, но не вышло. И я решил — пускай тогда он меня убьет, и его повесят.

Елена наклонилась и поцеловала его. Сумерки все сгущались; угли в камине потемнели, под пеплом едва проступал багровый отсвет.

— И поэтому все это чепуха, — вдруг начал Джек и умолк. Рука Елены по-прежнему лежала у него на плече.

— Что, милый?

— Да вот, что вы нянчитесь со мной, хлопочете, будто я — Тео. Ну, понятно, я пригляжу за мальчишкой, и постараюсь сделать его человеком, и никому не дам в обиду — уж больно он хлипкий. А что он набивается мне в друзья, так это смех, да и только.