Джек, который построил дом - [29]
Не с ними, нет; они застыли под старым тополем и боялись шевельнуться – себя боялись.
Юные, влюбленные, чистые…
Провожать не пошла – оба не хотели разбавлять боль расставания вокзальной сутолокой. Оставалось ждать. Успешная студентка, Ада строила планы, как досрочно сдаст экзамены, заранее приступит к дипломной… и ревела белугой от отчаяния, благо дома никого не было. В жар бросало, когда вспоминала гулкий стук его сердца, близкое тепло, и даже страшная, недопустимая мысль ворохнулась: надо было тогда, в парке… Промельк грешной мысли не смог вытеснить Анадырь, далекий и ненавистный, – против Анадыря даже это не помогло бы.
Пришла с работы мать. Если заметила вспухшие зареванные глаза, то ничего не сказала, да Ада и не интересовалась: молодость сосредоточена на себе. Ближе к вечеру постучался приятель, улыбчивый однокурсник Семочка – единственный парень в их группе, а потому как бы всеобщий кавалер и хранитель множества девчоночьих тайн. Семочка часто видел Аду с Каримом, да кто не видел? – это они никого не замечали. «Пошли в оперу?» – предложил Семочка. «Какая опера, у меня…» – с досадой воскликнула Ада, и Семочка пояснил: «“Князь Игорь”. Афиши видела?» – «Князь Игорь»?
Ярославна провожает Князя. Распределение – не война, но Анадырь хуже половцев. «Уехал?» – посочувствовал Семочка. Ада кивнула.
Ты одна, голубка лада…
«Так что ж теперь, не жить? – услышала рассудительный Семочкин голос. – От музыки хуже не будет. Пойдем, Адка!»
Голос Князя Игоря печально пел в памяти, вся душа ее тянулась к нему, пока грелся утюг, чтобы погладить воротничок у платья, которое было поновей, поэтому считалось выходным.
Их всего-то было два.
…Семочка прав: она должна быть сильной, тогда быстрее пройдут эти два года без Карима. А чтобы не думать о том, как он там без нее, в ненавистном Анадыре, нужно заполнить до предела время, благо есть учеба, музыка; можно научиться шить или вязать, она способная. Глубоко, судорожно вздохнула; слез уже не было, только блестели чуть припухшие глаза.
Такой ее и увидел Карим – нарядной, с горящими щеками, рядом с улыбчивым доброжелательным Семочкой. Ада выдохнула имя, рванулась вперед…
Карим отшатнулся. Скривил лицо презрительной усмешкой, отвернулся и быстро пошел назад. Стоило менять билет, откладывать отъезд еще на один день, чтобы…
Ада написала письмо, которое некуда было отправить; второе… Другие – бесконечные монологи, гневные или умоляющие, – сочиняла мысленно и неистово ждала письма или телеграммы от него. Не было дня, чтобы не ждала: вдруг?..
Анадырь далеко, но для слухов нет расстояния. Стало известно, что Карим женился. И прекрасно, задыхалась от горечи Ада, и замечательно. Нашел себе жену, чукчу какую-нибудь или эскимоску. Очень хотелось, чтобы так, и пусть она была бы низкорослая, без шеи, с косыми щелями глаз.
Еще больше хотелось, чтобы это оказалось неправдой.
Она ждала два года, как обещала. А потом отчаянно вышла замуж за самого робкого – и самого стойкого – из ее обожателей, вышла замуж назло Кариму. Вот тебе Анадырь! Этого – мужа – нельзя было даже сравнить с Каримом, и Ада не боялась нечаянно назвать его любимым именем; муж – и так все ясно. Перешла жить в чужой просторный дом, где висели пряные запахи специй и где в затененной от солнца комнате старуха-свекровь медленно и подолгу пила чай.
Карима больше не видела никогда.
«Сходила замуж…» Яшка прав: ее семейная жизнь оказалась куцей, как декабрьский день. И печали не осталось, а только горечь. Отчего? Муж ее боготворил; это льстило и… раздражало. Не тот муж. Не тот боготворил.
Вот ее семья: ребенок, брат и мать. Яшка разве поймет? – мужчина… Как она извелась, пока сын был в армии! Поговорить не с кем. Одна собеседница нашлась было в соседней лаборатории; Ада читала ей письма Яна, особенно то, где он описывает экскурсию по памятным местам. «Не думай, мать, что нас во глубину сибирских руд отправили, это просто музей боевой славы округа, он к декабристам никакого отношения не имеет… Тут проходила Транссибирская магистраль…» Она гордилась, что «Транссибирская» сын написал без ошибок, не зная, что под локтем Яна лежал путеводитель по городу. Конверт с письмом она долго носила в сумке.
Страшно стало, когда он прислал фотокарточку: в очках (такие в кино носят фашисты), стриженный наголо, с треугольным лицом… Разве у ее сына такое лицо? Ужас!
И зачем, спрашивается, он поехал к отцу, в эту дыру, зачем, бессильно спрашивала себя Ада, хотя знала прекрасно: ни в какую не дыру – в город, где сама родилась, выросла, вышла замуж и родила ребенка, который неведомо зачем улетел туда вскоре после возвращения из армии.
Сама она ни разу туда не возвращалась, и ноги ее там не будет.
Никогда.
Ян увидел отца с трапа. Тот стоял, глядя куда-то вверх, и обмахивался газетой. Еще больше погрузневший, он вытирал лоснящееся лицо. На солнце их окутала плотная жара. На отца было жалко смотреть: он то пытался отобрать у Яна чемодан, то метался в поисках такси. На вопрос, хочет ли сын остановиться в гостинице или, может быть, «у нас», Ян выбрал гостиницу – не столько потому что не хотел «у нас», а просто никогда раньше в гостинице не жил.
