Джек, который построил дом - [17]

Элегантный Линард заходил довольно часто, непременно приносил «девочкам» сладости – зефир, шоколад; улыбался, шутил и стучал в кабинет главного. Услышав слово «Линард», Ада либо выскакивала в туалет, либо зарывалась в гранки. Несколько раз она ловила на себе его внимательный мужской взгляд – и погружалась в работу еще глубже. Как-то Линард явился, когда никого в комнате не было, и с улыбкой направился к ее столу. Встал за плечом; Аду почему-то бросило в жар, она боялась, что лицо покраснеет. Он молча постоял, потом указал карандашом и пояснил мягким извиняющимся голосом: «Здесь не нужна запятая». Ада вспыхнула от возмущения: как это не нужна? Нужна!.. Линард положил карандаш и неожиданно предложил: «Пойдемте в кино? В половине восьмого». – «Какое еще кино?!» – рассердилась она. Линард наклонился чуть ближе: «“Любовное свидание”. Мексиканская картина. Все хвалят».

Она все высказала этому стиляге. И что не давала повода так с ней разговаривать, и что некогда ей в кино ходить, когда трехлетний ребенок в садике, и… вообще! Мужчина внимательно слушал, все так же наклонив голову к плечу и насмешливо (так Аде казалось) улыбаясь. Она не поняла, что он откровенно любуется ее разрумянившимся смуглым лицом, гневно сверкающими глазами, а снисходительная улыбка относилась к яркой помаде, манере бурно жестикулировать и бог знает к чему еще, но насмешливой она не была, нет. «Очень жаль, – произнес он, когда тирада оборвалась, – не везет мне! Придется идти одному». Взяв шляпу, слегка поклонился – нужны ей его поклоны! – и пошел к выходу. У двери обернулся: «Запятую вы уберите, она там ни к чему».

В туалете Ада долго плескала холодной водой на пылающее лицо. Вот еще что вообразил! Как будто она вертихвостка какая-то… будто дала повод… Да что он себе думает?! И по мере того как остывали горящие щеки, нарастало недовольство собой, раздражение: надо было резче сказать, хлестче, чтобы знал, чтобы… неповадно было.

Дома вечером устало и трезво посмотрела в зеркало. Зачем она накинулась на Линарда, что так оскорбило ее, название фильма? Да при чем тут он – картина заграничная, претензии к Мексике! Ничем она не была занята, а ребенок в садике до субботнего вечера… Дура, что не пошла. Как есть дура.

К тому же запятая оказалась не нужна – старший корректор вычеркнула.

Двое этих мужчин запомнились ухаживанием – или попыткой такового. Что-то в этом было знакомое, такое можно было увидеть на экране: «он» – домогающийся внимания и «она» – гордая и неприступная; гордость и неприступность особенно ценились. Какими бы ни были чувства, главная задача женщины – дать отпор, а потом колебаться, не спать ночами и с трепетом ожидать следующего шага: что-то он предпримет?

А ничего.

Линард, отнюдь не обескураженный гордой ее неприступностью, продолжал приносить маленькие букетики или лакомства, улыбаясь всем «девочкам» – и Аде – с одинаковой приветливостью, словно не было никакого приглашения на «Любовное свидание», словно не смотрел на нее восхищенно; приходил, разговаривал о том о сем – и шел дальше, не обернувшись. И главный технолог с подшефного завода не появлялся. Были другие мужчины – на работе, в институте, и Ада ловила на себе заинтересованные взгляды, но заговорить осмеливались немногие. Что-то в ней было такое, что заставляло мужчин отводить глаза или напускать на себя равнодушный вид.

Это, как ни странно, задевало, в чем она никогда себе не признавалась, и уверяла себя, что в ее жизни нет места мужчине – она принадлежит ребенку.

Рано или поздно он должен это оценить.

6

Ян не догадывался о жертве, которую приносила мать. Жизнь вчетвером была привычна, поскольку другой он почти не помнил. Где-то далеко жил отец – не только в другом городе, но и намного дальше – в другой семье. Приезжать он стал реже, говорил одну и ту же фразу: «Как ты вырос!», а Ян замечал все отчетливей, насколько меняется отец. Он уже не был таким высоким и солидным, как раньше: солидность обернулась грузностью, рост уменьшился. Как и прежде, он останавливался в гостинице, водил Яна в ресторан обедать и любил погулять по городу, но с каждым новым приездом он быстрее уставал и садился в парке на скамейку. Там он снимал шляпу и долго вытирал потный лоб. Ян отводил глаза – больно было видеть лоб со вдавленной от шляпы полоской и седоватые виски. Отец начал лысеть. Его густые русые волосы отступали, как море во время отлива, и лоб делался выше. Говорили мало, главным образом отец, и все о школе: «Как учеба, сын?» – и напускал строгость, не уживавшуюся с мягким, добрым лицом и с ласковым голосом. Глядя на этого толстеющего мужчину, трудно было поверить, что совсем еще недавно он легко подхватывал Яна на руки со словами: «Не забыл папку?..» Наверное, дочка подрастет и будет называть его «папкой». Он помнил, как отец сказал ему о рождении «сестрички», но в его представлении неизвестная «сестричка» по-прежнему была младенцем. Сознавал, что так не бывает, но никаких вопросов отцу не задавал.

…Он помнил, как в детстве радовался отцовским подаркам, а тот смотрел со счастливым лицом, как Яник вертит в руках фильмоскоп или компас («зачем ребенку компас?!» – возмущалась мать). Отец привез ему великолепную готовальню, полную загадочных разнокалиберных инструментов, Яник не видел таких в магазине. Больше всех подарку обрадовался Яков и скоро унес к себе на работу, купив Яну взамен ученическую, стандартную. Когда Яну исполнилось четырнадцать, отец подарил часы и, счастливый не меньше сына, надел ему на руку. Ремешок оказался слишком широким для тонкого мальчишеского запястья, и они кружили по городу в поисках часовой мастерской, отец ориентировался плохо, а Яну не приходилось ремонтировать часы. Дома ждала мать в истерике: «Рано тебе часы носить, лучше бы тройки исправил, этот старый идиот совсем с ума сошел, что ли!..» Стащив несколько сигарет, Ян уходил. Перед глазами стояло лицо «старого идиота», светящееся радостью.