Джек - [47]

На каждом шагу вид берега менялся. Тут земля была совсем черная, и длинные, прогибающиеся доски соединяли набережную с огромными угольными баржами. Немного дальше нога скользила по кожуре плодов; свежий запах, напоминавший аромат фруктового сада, смешивался с запахом тины; из-под наполовину откинутого брезента, покрывавшего каждую из многочисленных барок, стоявших на якоре, выглядывали груды румяных, словно только что снятых с дерева яблок.

А то вдруг вам начинало представляться, будто вы в морском порту: всюду лежали кучи всякого рода товаров, у причала стояли пароходы с короткими трубами — казалось, они вот-вот задымят. Приятно пахло смолой, каменным углем, безбрежным простором. Потом берега сдвигались, раскидистые деревья купами росли на самом берегу, их старые корни купались в воде, можно было подумать, что вы находитесь в двадцати милях от Парижа или чудом перенеслись на три века назад.

Город, если смотреть на него с этой низины, приобретал необычный вид. Дома сливались со своим отражением в воде и от этого выглядели выше, издалека создавалось впечатление, будто прохожих на улице больше, будто идут они не порознь, а группами, будто на парапет набережной и на перила мостов облокачиваются в ленивой позе не одинокие мечтатели, а целые шеренги зевак. Можно было подумать, что со всех концов Парижа сюда собрались праздные, тоскующие, отчаявшиеся люди и молча созерцают эту водную поверхность, изменчивую, как сновидение, и в то же время безнадежно однообразную, как самая безотрадная жизнь. Какую же загадку скрывает в себе быстротекущая река? Почему столько обездоленных неотрывно смотрят на нее с таким унынием или тупой покорностью, как будто она властно манит их к себе?.. Когда Джек останавливался, чтобы перевести дух, ему вдруг, словно в кошмаре, начинало мерещиться, будто эти остановившиеся глаза выслеживают его, впиваются ему в спину, и он во весь дух мчался дальше.

Между тем приближалась ночь.

Проемы под арками мостов казались черными пропастями, берег мало-помалу пустел и освещался теперь смутными бликами, какие исходят от воды даже в темноте. Домов на набережной уже не было видно, вырисовывалась только ломаная линия кровель, труб, колоколен — их тусклые очертания темнели в зыбком свете. Вечернее небо сливалось с поднимавшимся над рекой белесым туманом, образуя широкую, чуть поблескивающую полосу, и на ее фоне загоравшиеся уличные фонари и огни проезжавших карет мерцали синеватыми пятнами.

Джек и не заметил, как уходивший в гору бечевник раздвинулся, и теперь он уже шагал по широкой набережной, которая едва возвышалась над водою и была ограждена вереницей каменных тумб. Газовые фонари освещали тяжелые телеги, въезжавшие в тяжелые ворота складов, где с шумом перекатывались бочки. Из-под навесов, из погребов, от тысяч бочек, стоявших рядами прямо на набережной, шел запах бродившего вина, смешанный с терпким и затхлым запахом сырого дерева.

Мальчик достиг Берси. Но тут его самого настигла ночь. Сгоряча Джек этого не заметил.

Шумная, залитая ярким светом набережная, широкая в этом месте, как рейд. Сена, отбрасывающая на берега целое море многократно отраженных в ее водах огней, — все заставило его позабыть, что час уже поздний. А главное, его детское воображение, возбужденное лихорадочным бегством, было почти парализовано страхом, что ему не выйти за городскую заставу. Он считал, что все полицейские посты уже предупреждены о его побеге. И все его помыслы были этим поглощены.

Но вот он без малейшего труда миновал шлагбаум, и ни один таможенник не обратил внимания на маленького беглеца в гимназическом мундире. А когда Джек по совету Огюстена пошел от Сены налево и углубился в длинную улицу, на которой мигали все более редкие фонари, он вдруг почувствовал, будто на его плечи навалился окружающий мрак, и ночная стужа проникла до самого его сердца, так что зубы его застучали, как от озноба. Пока он находился в городе, в толпе, он ужасно боялся, боялся, что его узнают и схватят. Теперь им тоже владел страх, но то был страх совсем иной: то была безотчетная тревога, которую еще усиливали мертвая тишина и безлюдье.

А между тем он ведь шел еще не полями. По обе стороны улицы тянулись дома. По мере того как мальчик продвигался вперед, строения попадались все реже, а в промежутках виднелись длинные дощатые заборы, большие лесные склады, покосившиеся навесы. Постепенно дома становились все ниже. Длинные и приземистые заводские здания тянулись своими высокими трубами к аспидному небу. Поодаль, между двумя лачугами, одиноко высился громадный семиэтажный дом, фасад его был буквально усеян окнами, а другие стены были глухие и темные; затерянный среди пустырей, дом казался мрачным и нелепым. Эта громадина представляла собой как бы последнее усилие города, который в изнеможении угасал, а дальше тянулись уже одни только жалкие лачуги, наполовину ушедшие в землю. Улица, казалось, тоже умирала, — на ней не было больше ни тротуаров, ни тумб по бокам, вместо двух сточных канавок теперь виднелась только одна — посредине. Словом, улица походила сейчас на большую дорогу, которая, перерезая селение, служит на протяжении нескольких десятков метров его «главной улицей».