Джек - [19]

Можно было, разумеется, и в Дагомее отыскать достаточно знающего европейца, который обучил бы юного принца, — французские и английские флаги развевались над факториями на морском побережье и над мачтами кораблей, бросавших якорь в гаванях. Однако король и сам был в дни молодости послан своим отцом в город, который называется «Марсель» и находится далеко-далеко, на самом краю света, дабы он набрался там ума-разума, и теперь Ракк-Маду пожелал, чтобы его сын получил такое же образование, как он.

Какое отчаяние испытывал юный король при мысли, что ему придется покинуть тетю Керику, оставить свою саблю в ножнах, а карабин на стене отчего дома и уехать с «мусье Бонфисом», белым из фактории, который каждый год увозил в надежное место золотой песок, награбленный у несчастных негров!

И все же Маду покорился. Ведь в один прекрасный день он должен был стать королем, властвовать над амазонками своего отца, владеть всеми его полями, засеянными хлебными злаками и маисом, его дворцами, где было столько больших кувшинов из красной глины, в которых остывало пальмовое масло, всеми этими грудами слоновой кости, золота, сурика, кораллов. Чтобы стать хозяином таких богатств, надо было их заслужить и, если потребуется, суметь их защитить; вот почему Маду начало приходить в голову, что не так-то просто быть королем и что если у короля больше утех, чем у остальных людей, то зато у него и больше хлопот.

В ознаменование его отъезда были устроены большие народные празднества, жертвоприношения идолам и морским божествам. Двери всех храмов были распахнуты для торжественных богослужений, народ, оставив дела, предавался молитвам, а в последнюю минуту, когда корабль уже готов был отчалить, палач привел на берег пятнадцать пленников из племени Ашанти, и их отрубленные головы, красные, сочащиеся кровью, со стуком упали в большой медный чан.

— Господи, помилуй!.. — ужаснулся Джек и натянул одеяло на голову.

По правде говоря, страшно было слушать рассказы о подобных делах, да еще рассказы их участника. Это хоть кого испугает! Чтобы слегка успокоиться, надо было сейчас же сказать себе, что ты в пансионе Морон валя, в центре Елисейских полей, а не в страшной Дагомее.

Заметив волнение своего собеседника, Маду не стал останавливаться на народных празднествах, предшествовавших его отъезду, а тотчас перешел к своему пребыванию в лицее города Марселя.

Ну и громадный же это был лицей! Сумрачные стены, унылые классы с истертыми скамьями, — вырезанные на них ножом имена воспитанников говорили о времяпрепровождении маленьких узников; преподаватели, особенно торжественные и важные оттого, что на них были черные мантии с широкими рукавами и плоские шапочки; голос классного наставника, который постоянно кричал: «А ну, тише!..» И эти низко склоненные головы, скрип перьев, монотонные, по двадцать пять раз повторяемые уроки, как будто каждый ученик в меру своих способностей торопился ухватить носившиеся в душном воздухе обрывки знаний; огромные столовые, дортуары, казарменный двор, освещенный узкими, беглыми лучами солнца, такими жалкими, вспыхивавшими утром здесь, к вечеру — там и так быстро забивавшимися в самые углы, что тому, кто хотел их ощутить, вобрать в себя, насладиться ими, приходилось прислоняться к высоким темным стенам, поглощавшим солнечный свет.

Так именно и проводил Маду перемены. Ничто ему не было мило, ничто его не интересовало. Один только барабан, возвещавший время трапез, классных занятий, подъема, отхода ко сну, заставлял быстрее биться воинственное сердце маленького короля, оживавшего при стуке его палочек. Были, правда, дни, когда воспитанников отпускали в город, но вскоре Маду лишили этих прогулок. И вот почему.

Едва «мусье Бонфис» приходил за ним, мальчик тащил его в гавань: Маду издали влекли к себе перепутанные реи и выступавшие из воды корпуса судов, выстроившихся у причала. Только здесь ему было хорошо: жадно вдыхая запах смолы и водорослей, он бродил среди выгружавшихся товаров — многие из них прибывали из его страны. Он приходил в восторг, глядя на струившееся золотистое зерно, на мешки и тюки, на которых порою встречалось знакомое клеймо.

В пароходных топках разводили огонь, и, хотя суда стояли неподвижно, пар, толчками вырывавшийся на труб, уже говорил о движении, о путешествии. На большом корабле поднимали паруса, натягивали снасти, и все это манило мальчика к себе, сулило отъезд, избавление.

Он по нескольку часов стоял, не шевелясь, и глядел, как бежит на запад, туда, где садится солнце, раздутый парус, напоминающий крыло чайки, либо легкий дымок, похожий на дымок сигары: казалось, они следуют за пламенеющим на небе дневным светилом, чтобы вместе с ним пропасть за горизонтом.

Маду, сидя в классе, неотступно думал о милых его сердцу кораблях. Они воплощали для него мечту о возвращении в страну солнца: одна птица, думал он, принесла его сюда, другая умчит обратно.

Одержимый этой навязчивой идеей, забросив букварь, где его глаза вместо слогов «БА, БЕ, БИ, БО, БУ» видели лишь синеву — синеву волнующегося моря и широко распахнутого неба, — Маду в один прекрасный день удрал из лицея, пробрался на один из кораблей «мусье Бонфиса», притаился на самом дне трюма, был вовремя обнаружен, опять удрал, и на сей раз так ловко, что его присутствие заметили только тогда, когда корабль находился уже в Лионском заливе. Всякого другого оставили бы на борту, но когда стало известно имя Маду, капитан в надежде на вознаграждение отвез его королевское высочество обратно в Марсель.