Джек-Брильянт: Печальная история гангстера - [99]

— Не выну, пока не дашь слово, что на мне женишься.

Но с этой идеей Кики носилась недолго, и, когда он вошел в нее в ту сказочную ночь в Олбани, никакой пробки не было, ультиматума не было — оргазма, правда, не было тоже. Джек ввел и утвердился, Мэрион увлажнилась — теперь, казалось, они «будут танцевать всю ночь». Но Джек довольно быстро устал, да и Мэрион перестала стонать от удовольствия. Они откатились каждый на свою половину постели, жар сменился прохладой, дыхание нормализовалось, артефакты высохли.

Не развязывая шнурков, он стянул один башмак, и тот упал на пол. Стал стаскивать и второй, однако обратил вдруг внимание, что носки у башмака сбиты, и вспомнил тот вечер, когда после перестрелки в «Высшем классе» сам явился в полицию. В полицейский участок на Сорок седьмой улице он вошел в синем пальто в талию с бархатным воротником, в белом, как снег, шарфе, в темно-синем двубортном костюме из сержа, в черно-сером галстуке и в штиблетах, начищенных до такого блеска, что они казались лакированными; дополнял туалет слегка сдвинутый набок котелок. В тот вечер Джек как никогда чувствовал свою значимость — ему вспомнился Винни Реймонд с Ист-Альберт-стрит, который точно так же каждый вечер шел мимо дома Брильянтов в своем котелке и в своих до блеска начищенных туфлях и коротких гамашах, шагал с высоко поднятой головой. Образ этого исключительного человека не шел из головы у того, кто еще удерживал стоптанный башмак на самом кончике носка. Но вот ударился об пол и второй башмак.

Под окнами квартиры Мэрион на Тен-Брук-стрит раздался автомобильный гудок. Джек поднял окно.

— Уже поздно, Джек, — крикнул ему снизу Фрэнки Теллер. — Ты же сказал «полчаса». А прошло уже два. Алиса ведь с меня спросит. «Чтобы привез его обратно, — наказала она. — Ко мне».

Но возвращаться в «Пэроди-клаб» Джеку не хотелось. Он устал от праздничного застолья, праздничных тостов, праздничной Алисы. Он опустил окно и взглянул на Мэрион, которая сидела на кровати, завернувшись в длинный, до полу, бежевый шелковый халат — его Джек подарил ей полгода назад, когда он еще сорил деньгами. Ниже колена на халате был вышит огромный коричневый цветок, такого же цвета, как полоски на рукавах. Красота. Интересно, будут ли у него женщины красивее этой?

— Ты женщин ни в грош не ставишь, — заявила Мэрион.

— Слушай, детка, хоть сегодня не цепляйся, ладно? Дай кайф словить.

— Ведешь себя с нами, как с кошками, черт побери. Гладишь нас, щекочешь да сюсюкаешь: «кис-кис-кис».

Вспомнив все это, Джек рассмеялся. Повалился головой на подушку и захохотал. Она права. Посмотришь кошке в глаза — и она заурчит. Если любит, будет сидеть и никуда от тебя не убежит. Хочет, чтобы ее за ушком почесали. Чтобы теребили ей усы. Дай ей то, что она хочет, и она заведется. С пол-оборота. Джек засмеялся, оторвал ноги от пола и заметил, что все еще сидит в носках.

Он сел на кровати, стянул один носок, бросил его на башмак, но промахнулся.

…я пью за его неуживчивость, за стремление не совратить мир, а устрашить его, плюнуть в лицо общественному мнению, которое заклинает, «чтобы никто не проводил сына своего и дочери своей чрез огонь Молоху.[81]

Теперь Джек будет жить другой жизнью. Куда он подастся? В Адиронадак? В Вермонт? Не исключено. Но ведь Колл за решеткой, его мальчики после стрельбы в Аверилл-парке и засады на Манхаттане разбежались кто куда. Придется Джеку опять начинать с нуля — сколько можно? Сколько народу уже полегло. Майк Салливен, Толстяк Уолш, Эдди. Он начал стаскивать второй носок, вспоминая всех, с кем имел дело, — друзей и врагов. Брокко. Малыш. Француз. Коротышка. Красавчик. Мэтти. Хайми. Фогарти. Кто уехал, кто на том свете, кто в тюряге. И тут, впервые в жизни, он сам показался себе таким же уязвимым, как и они, — чем-то очень хрупким, непрочным. Сезонной пташкой. Когда же кончится сезон? Он вновь и вновь оставался в живых, чтобы вновь и вновь пытаться изменить то, что изменить был не в силах. Так переменится когда-нибудь Джек-Брильянт? Или проснется наутро, стряхнет с себя сегодняшнее благодушие и вновь возьмется за то же самое, за то, что делал всю сознательную жизнь, день за днем? Способен ли он вырваться из этого заколдованного круга? Утром он заплатит Маркусу, которому задолжал, поедет с Кики в горы, наврет Алисе с три короба, потом как-нибудь ее улестит — а там видно будет. Где взять денег? Ничего, что-нибудь подвернется.

Он эти проблемы решит, он, Джек-Брильянт, тот, кто был задуман Провидением, тот, кто каждый день, сегодня, и вчера, и позавчера, лепится заново, из своей собственной глины.

Ага. Задуман Провидением.

Эта мысль запала Джеку в голову, когда он, стащив наконец второй носок, потянулся к комоду и увидел в верхнем ящике четки. «Надо бы еще раз прочесть молитву», — подумал он. Нет. Никаких четок. Никаких молитв. Хватит угрызений. Раз он создан Провидением, значит, может не меняться. Джек так обрадовался, что он свободен от необходимости меняться, что даже заурчал, это тихое урчание словно бы раздавалось из сточной трубы безумия… Но ведь он не безумен, он просветлен — или это одно и то же? Урчание становится громче, подкатывает к горлу, переходит в фырканье, потом уходит в нос, превращаясь в благостное похрапывание, и в глаза, которые увлажняются от этой всепроникающей радости. Теперь все его естество — тело, мозг и дух, не имеющий ничего общего с тем, что он наконец узнал в зеркале, — содрогается в экстазе узнавания…