Джек-Брильянт: Печальная история гангстера - [35]
Шварцкопф оказался одним из самых крупных берлинских юристов, ведущих уголовные дела, однако и ему не удалось отложить высылку Джека хотя бы на день. Не удалось ему и посадить Джека на пароход, который отплывал из Бремена и на который я уже заказал нам с Джеком билеты. Когда выяснилось, что Германия — «не проходной двор», на пароходе тоже сказали «нет».
Джек тем не менее с поражением не смирился и, заплатив Шварцкопфу тысячу долларов, уполномочил его подать в суд на немецкое правительство за дурное обращение и издержки, а также «дать кому надо», чтобы иметь возможность, когда страсти улягутся, вновь приехать в Германию. Джек не сдавался даже в тех ситуациях, когда любой на его месте прекратил бы сопротивление.
В сад с пальмами бременского отеля, где остановился Джек, Шварцкопф пришел не один; он привел своего племянника, молодого полупьяного драматурга по имени Вейссберг, который, в свою очередь, привел уличную (уличней не бывает) девицу, неопрятную шлюшку с маленькой грудью, без лифчика и со жвачкой во рту, — за все время шлюшка произнесла лишь три слова — в самом конце беседы она погладила шелковистые черные усы Вейссберга и назвала его «Mein shӧner Scheizekopf».[34]
Вейссберг был автором нашумевшей пьесы из жизни берлинских грабителей, сводников и воров, однако с преступником столь высокого ранга, как Джек, ему прежде встречаться не доводилось, и он упросил Шварцкопфа их познакомить. Скрипач и аккордеонист исполняли Штрауса, который идеально соответствовал атмосфере сада с пальмами, а мы сидели под открытом небом и пили шнапс и Dunkelbock.[35] Столики были небольшие, и Красавчик Уилли и граф (на этот раз при пистолетах были оба) сидели, как в свое время Фогарти и Гусь, отдельно от нас. Джека, как и расположившихся вокруг немецких аристократов, отличало тонкое классовое чутье.
В подавленном настроении Джек пребывал потому, что получил отказ плыть первым классом, — так, во всяком случае, казалось мне. Однако я ошибался: его заботили куда более серьезные вещи. Свою неспособность проследить ход его мыслей я объясняю тем, что он скрывал их и от себя самого. В конечном счете вывел его из себя Вейссберг. Начал он с вопросов, которые, при всей своей проницательности, мало чем отличались от тех, что задавали Джеку газетчики.
— Герр Брильянт, сеть ли в преступном мире люди с совестью?
— Я не знаю преступного мира. Я всего лишь бутлегер.
— Что вы думаете об умышленном убийстве?
— Стараюсь его избегать.
— Я знаю людей, которые украдут, но калечить человека не станут. Я знаю людей, которые могут искалечить, но не убить. И наконец, есть люди, которые могут убить — но под горячую руку, а не умышленно. Такова, по-вашему, моральная структура преступного мира?
Судя по всему, вопрос Джеку понравился. Возможно, он думал над ним много лет, но никогда не формулировал его так точно. Он подмигнул драматургу, который говорил, не выпуская сигареты изо рта; пепел падал, куда придется: на грудь или в шнапс, а иногда, когда Вейссберг шмыгал носом, — и на пол. «Наверняка позаимствовал эти повадки у представителей преступного мира», — подумал про себя я.
— Всегда найдется кто-нибудь, кто сделает грязную работу за вас, — глубокомысленно заметил Джек.
— Но каков ваш предел? Есть ли что-то, чего даже вы не сделаете?
— Не было такого, чего бы я ни сделал как минимум дважды, — ухмыльнулся Джек. — И сплю после этого, как сурок.
— Wunderbar![36] — Вейссберг откинулся на стуле и выбросил верх руки, словно желая этим жестом сказать: «Эврика!»
Все замолчали. Мы слушали вальсы Штрауса, пили «законный» алкоголь и следили за тем, как драматург, молча, с улыбкой, переваривает услышанное. Наконец он смахнул с губы то, что осталось от сигареты, и придвинулся к Джеку.
— С удовольствием бы написал пьесу о вашей жизни, — начал он. — Я хочу приехать в Америку и пожить с вами. Мне безразлично, что будет происходить в вашей жизни, и я не удивлюсь, если вы убьете меня, решив, что я доносчик. Я хочу видеть, как вы едите и дышите, спите и работаете, как вы торгуете спиртным, воруете, грабите и убиваете. Я хочу быть свидетелем всего этого и написать великую пьесу, и я все отдам вам: всю славу, все деньги. Я хочу только одного — воплотить свою старую мысль, что между великим художником, великой шлюхой и великим преступником есть сходство. От великого художника остается его творчество, великая шлюха живет в памяти благодаря колоссальной чувственной удовлетворенности, которая надолго переживет любовную связь. У любви — своя красота, у искусства — своя. Шлюха — это извращение любви, подобно тому как искусство — это изысканное извращение реальности. И для шлюхи, и для художника награда — это деньги и слава; чем больше славы и денег, тем выше награда. Но и великий преступник — это ведь тоже извращение, отклонение от нормы, это готовность переступить через самые высокие моральные барьеры (а что такое мораль для шлюхи, для художника?). И художник, и шлюха, и преступник целиком отдаются своей профессии. Все трое, добившись признания, отличаются от толпы изысканным стилем поведения. В самом деле, что отличает великого преступника от притаившегося в кустах бандита? Великую шлюху от рядовой потаскухи? Только стиль. Да, герр Брильянт, да! Две вещи — самоотречение и стиль! Эти две вещи делают вас великим, сделают меня великим! Вот почему мы пьем сейчас вместе в этом изысканном отеле, вот почему слушаем эту изысканную музыку, пьем этот изысканный шнапс!
