Джаз. Великая история империи греха и порока - [10]

Около часа в операционную под руку с Томасом К. Андерсоном, одним из ближайших друзей сына, вошла пожилая миссис Хеннесси. Тот был еще в сознании и старался утешить мать. Через несколько минут он проговорил:

– Ступайте домой, матушка. Со мной все будет хорошо[62].

Мать неохотно согласилась, чтобы ее увели.

Протоколист Дэвид Холландер подошел к раненому.

– Начальник, вы знаете, кто я, – прошептал он. – Хотите сделать заявление?[63]

Это был завуалированный, но однозначный вопрос. Если начальник полиции узнал или мог описать нападавших, то пришло время сказать об этом – слова умирающего послужили бы весомой уликой в суде. Но Хеннесси упрямо отказался.

– Нет, не думаю, что я настолько плох, – сказал он, попросив стакан молока. Доктор мягко отказался выполнить эту просьбу.

На протяжении нескольких часов, в перерывах между осмотрами доктора Блума, друзья и коллеги Хеннесси пытались уговорить его сделать заявление. Но Хеннесси, принявший большую дозу опиатов и чувствовавший себя лучше, продолжал настаивать на том, что он поправится. Однако к утру его состояние заметно ухудшилось. Снова послали за матушкой, и до ее прихода капитан Бинхам в последний раз попробовал добиться от Хеннесси предсмертного заявления.

– Говорю вам, капитан, я поправлюсь, – твердил начальник полиции. Бинхам настаивал, но Хеннесси прямо заявил ему, что бояться нечего.

– Вы зря паникуете, – сказал он. – Этим людям меня не убить[64].

Но бравировал он зря. Успев обсудить с матерью какие-то финансовые дела, он почувствовал себя хуже. Еще несколько часов он находился в полузабытьи, прощаясь с товарищами, но сделать заявление уже не смог. Даже если бы очень этого захотел, – сил с каждым вздохом оставалось все меньше. И в 9:10 утра он испустил дух.

* * *

К полудню почти все горожане уже знали о «подлом преступлении», произошедшем прошлым вечером на Жиро-стрит. Свидетельства того, что в убийстве виновны итальянцы, нельзя было назвать неопровержимыми, но шокированные жители Нового Орлеана были готовы возложить вину на группировку, которую давно считали опасной и подозрительной. С каждым часом в адрес сицилийцев, живущих в городе, выдвигались все новые обвинения. Наспех состряпанная колонка в «Дейли-Стейтс» выразила мнение многих новоорлеанцев, осудив «наводнивших город иностранцев, называемых даго»[65]. Использовать этот термин не стеснялись даже в печати. «Эти люди занимаются только тем, что истребляют друг друга, но нам не на что жаловаться, кроме того, что эти ужасные преступления порочат доброе имя Нового Орлеана», – написала газета. Но теперь, когда город наконец отчитал их за эти бесчинства, они ответили на это возмутительным и недопустимым образом: «У них хватило нахальства убить начальника полиции, потому что он раскрыл некоторые из их преступлений и гордым львом встал у них на пути».

В утренних газетах появились подписанные известными горожанами обращения, призывающие жителей города ходить на митинги и создавать комиссии, «чтобы помочь изгнать из нашего города убийц-мафиози»[66]. Арестовано было уже сорок два итальянца[67], и с каждым часом это число росло. Во многих случаях повод для ареста был самым ничтожным. Полиция устраивала налеты на дома в итальянском квартале и других районах города. Любой итальянец, хоть как-то связанный с семьей Матаранга считался подозреваемым, невзирая на алиби. Многие днями не выходили из дома, зная, что на улице их могут арестовать только за то, что они итальянцы.

В центральном управлении полиции у окна, выходящего на Коммон-стрит, теперь стоял укрытый саваном портрет Хеннесси. Со всех концов страны в участок шли телеграммы со словами соболезнования. Биржи города, а также многие муниципальные учреждения и частные предприятия были закрыты. Повсюду: в оперном театре, в витринах магазинов на Канал-стрит, в полицейских участках и пожарных станциях – сооружались импровизированные памятники начальнику полиции[68].

В четыре часа в похоронное бюро «Фрэнсис Джонсон и сыновья» прибыли полицейские[69], которые должны были отнести гроб с телом Хеннесси в его дом на Жиро-стрит. У ветхого домика собралась толпа, наблюдавшая за тем, как полицейские вынесли устланный шелком гроб из черного дерева, усыпанный цветами и венками, которые присылали в участок в течение всего дня. На глазах у убитой горем миссис Хеннесси гроб открыли, заменив деревянную крышку стеклянной, чтобы собравшиеся могли видеть лицо Хеннесси, покрытое толстым слоем грима, скрывающего раны. За следующие несколько часов в дом вошло несколько сотен желающих увидеть тело. В десять часов у дверей дома еще толпились люди, но заметив, что миссис Хеннесси устала, сотрудники агентства Бойлана попросили их разойтись и закрыли бюро. Внутри осталась только она и несколько друзей Хеннесси, дежуривших у гроба до шести утра, когда двери дома открылись, впустив новых желающих проститься с умершим.

* * *

Утро пятницы выдалось ярким и солнечным, лишь несколько облаков напоминали о прошедшем накануне дожде. В десять утра в дом на Жиро-стрит прибыли полицейские[70], чтобы отнести гроб с телом начальника полиции в городскую ратушу. Похоронное бюро предоставило катафалк, но полицейские настояли на том, чтобы пронести покойного до самой площади Лафайет по улицам, заполненным горожанами в траурных одеждах. У широкой мраморной лестницы городской ратуши процессию встретили чиновники. Приняв гроб, они пронесли его в светлый, усеянный цветами зал заседаний. Гроб подняли на покрытые черной медвежьей шкурой носилки в центре зала, в метре от того места, где всего год назад покоилось тело другого почтенного сына Нового Орлеана – Джефферсона Дэвиса. Шляпу, трость и пояс начальника полиции положили на крышку гроба. У ног покойного встал почетный караул. Лишь после этого желающим новоорлеанцам было позволено пройти в дом группами по двадцать пять человек и проститься с умершим.