Джаз в Аляске - [17]

Пора выходить на сцену и ловить кайф, Боб.

Проще не бывает. Именно так Анджей, его старинный учитель, играл свинг на своем саксофоне. Это был свинг, который начинался именно как свинг и вдруг переходил в звуки панка, ска и регги – задолго до того, как такая музыка появилась на свет. Потом он переворачивал сакс вверх тормашками, и вниз по инструменту стекала целая Ниагара слюней, стекала и падала на пол, а Анджей в это время хохотал без умолку. Музыканты из оркестра начинали переглядываться, и тогда Анджей снова принимался окрыленно импровизировать, выдувая из сакса такие ноты, которые в конце концов превращались в безутешное рыдание новорожденного, покинутого посреди потухшего вулкана. Ему не нравилось играть всегда одно и то же, ему нравилось изобретать, пусть даже публика его не поймет, – он знал, что делает. Боб когда-то видел, как Майлз Дэвис использует в качестве сурдинки пивную подставку, а в раструб засовывает средний палец. Сложить на глазах у всего клуба такую фигуру из пальцев, от которой женщины сперва заливаются краской, а потом начинают заводиться, – это проявление безумия; разумеется, и сам Майлз устыдился бы, если бы увидел себя в этом состоянии, играющим эту божественную хренотень, всего одним пальцем извлекающим звук из металлического клитора. Такую сцену следовало бы приберечь для домашнего зеркала, Майлз. Она не годится для зеркала в лифте. Такое чудо – как лифт на эшафот.[12] Боб все это видел. Он видел игру одного контрабасиста, который скакал из стороны в сторону и размахивал своим инструментом, словно мутузил кого-то бейсбольной битой.

Выйти на сцену и ловить кайф, позабыть обо всем. Больше ничего нет. А в тот день, когда ты станешь заниматься этим только ради денег, все равно продолжай – томись и страдай на сцене, если тебе нужны именно деньги; это всегда будет лучше, чем вкалывать в шахте. Но если тебе плохо на сцене, дружище, подыщи лучше что-нибудь другое. Найди кого-нибудь, с кем ты сможешь трахаться или бухать в четырех стенах, или хватай кисть и начинай писать картины. Делай что-то такое, на чем не заработать денег, но чтобы это приносило удовольствие, чтобы это было для тебя, чтобы это был ты сам. Иначе тебе крышка.

В тот вечер они зажигали как никогда. Когда они решили оглядеться по сторонам, уже было два часа ночи. Русский уже несколько раз показывал: пора завязывать, но что-то внутри Боба заставляло его продолжать, что-то повторяло ему, что этакую ночку будет нелегко повторить, что пройдет еще немало времени, прежде чем он снова сможет с такой же легкостью скользить In the train through your eyes. In the train through your ice.[13]Через сон из неподвижного льда, покрывающего далекие глаза Клары. Параллельные лезвия железнодорожных рельсов, которые в ту ночь не резали ему губы. Мундштук идеально пристроился к языку, он мог с удивительной легкостью импровизировать на любую тему, в том ритме, который задавал ударник. Даже сам Боб в тот момент, когда кричал с фальшивым оптимизмом: «C'est bonne! Партитур у нас нет», не мог ожидать такой шикарной ночи. Дверь, открывавшаяся и закрывавшаяся в глубине сцены, была еще одним инструментом, отвечавшим за подачу горячего воздуха. Боб закрыл глаза, чтобы выйти на последний виток «Body and Soul»,[14] а когда раскрыл, увидел, что весь зал заполнен чахоточными птицами, анакондами и веселыми крокодилами. Все они аплодировали стоя.

Руки Николаса подводили мелодию к фальшивому финалу: эти волосатые руки были двумя тарантулами, проворно сновавшими вниз и вверх по ступенькам пианино. Одни ступени были чистые, другие – грязные, почерневшие от пыли. Соседи в квартале Боливия плевать на все хотели – они не отличались избыточной вежливостью и поэтому никогда не подметали ту половину лестницы, за которую не отвечали. И снова два тарантула на ступенях пианино.

Песок шелестел на поверхности барабанов, создавая подвижные дюны. По изогнутым складкам этой бесконечной пустыни галопом летела лошадь. Вокруг ее шеи была повязана золоченая труба. А всадника нигде не видать. У него что, агорафобия?

Лошадь без всадника, всадника нет нигде.

Боб потел каждой клеточкой кожи, великолепный в своей рубашке с расстегнувшимися пуговицами – так бурно забирали воздух его легкие. Полуголый, бьющий через край. До того самого момента, когда он увидел, что его одежда вывешена на просушку на струнах контрабаса, он вообще не понимал, что охвачен галлюцинациями и совершенно не в себе.

В пансион он вернулся опустошенный. Впервые за долгое время Боб почувствовал, что вся его защита рухнула. Ему не пришло в голову ничего лучше, как позвонить Кларе. Однако, хотя телефон на ночном столике мог принимать звонки, набрать номер и кому-нибудь позвонить оказалось невозможно: аппарат был заключен в деревянный ящик, так что поднимать и вешать трубку было можно, а вот до диска с цифрами добраться не получалось. Телефон в клетке. Боб страшно разозлился и уже был готов сорвать его со стены, разломать коробку вместе с замком, но вовремя понял, что это станет поражением в квадрате, – ведь он даже не помнил номера Клары.