Дж. Д. Сэлинджер - [26]

– Откуда я, нахер, знаю? – говорит. – Откуда я, нахер, знаю такую дурь?

– Ну вы только не злитесь, – отвечаю. Он из-за этого как-то разозлился или как-то.

– А кто злится? Никто не злится.

Я перестал с ним беседовать, раз он такой, нафиг, дерганый. Только он сам опять завелся. Весь целиком такой разворачивается ко мне и говорит:

– Вот рыба – она никуда не девается. Сидит там, где и сидела, рыба. Прямо в своем, нафиг, озере.

– Рыба – это другое. С рыбой по-другому все. А я про уток говорю.

– А что в ней другое? Ничего не другое, – отвечает Хорвиц. Что бы он ни говорил, звучало так, будто он на что-то злится. – Рыбе круче приходится, зима и все такое, чем уткам, я тя умоляю. Ты башкой своей подумай, я тя умоляю.

Я целую минуту ему не отвечал. Потом говорю:

– Ладно. А что они делают – рыбы и всяко-разно, когда все это озеро – сплошь лед, сверху люди на коньках катаются и всяко-разно?

Этот Хорвиц опять ко мне разворачивается.

– Ты это, нахер, чего мелешь, – что делают? – орет он на меня. – Там и сидят, я тя умоляю.

– Но они ж не могут на лед внимания не обращать. Не могут, а?

– А кто на него внимания не обращает? Все на него внимание обращают! – говорит Хорвиц. Так разгорячился, нафиг, и всяко-разно, что я перепугался, не загонит ли он мотор свой в столб или как-то. – Они живут прямо в этом хре́новом льду. Это их природа, я тя умоляю. Они замерзают прямо в одной позе на всю зиму.

– Да? А что они тогда едят? В смысле, если они напрочь замерзают, они ж не могут плавать и жратву искать, и всяко-разно.

– Их тела, я тя умоляю, – да что с тобой такое, а? Их тела питание и все такое высасывают через, нафиг, морскую траву и прочую срань, которая во льду. У них все время поры открыты. Природа у них такая, я тя умоляю. Понял теперь? – И он снова целиком развернулся и на меня уставился.

– А, – говорю. Ну и фиг с ним. Я боялся, что он своим, нафиг, мотором во что-нибудь въедет или как-то. А кроме того – такой раздражительный, что никакого удовольствия с ним ничего обсуждать. – А вы не против где-нибудь остановиться и со мной выпить? – говорю.

Только он не ответил. Наверно, думал. А я его еще раз спросил. Он парень ничего так себе. Уматный и всяко-разно.

– Нет у меня времени на бухло, кореш, – отвечает. – Тебе вообще сколько лет-то, а? Ты чего это не дома и не баиньки?

– Я не устал.

Когда я вышел перед «Эрни» и за проезд заплатил, этот Хорвиц опять про рыбу завел. Очень, видно, она его увлекала.

– Слышь, – говорит. – Вот будь ты рыбой, Мать-Природа же о тебе позаботилась бы, правда? Точно? Ты же не думаешь, что рыба просто дохнет, когда зима наступает, а?

– Нет, но…

– И ты, нафиг, прав – не дохнет она, – говорит Хорвиц и тут же рвет с места, как чертом подпаленный. Я таких раздражительных, наверно, никогда не видал. Что б ты ни сказал – все его злит.

Хоть уже и поздняк, у этого Эрни внутри было битком. В основном – туполомы-старшеклассники да туполомы из колледжа. Почти все, нафиг, школы на свете распускаются перед Рождеством пораньше, кроме тех, в которые хожу я. Даже куртку не сдашь, такая у Эрни давка. Но вполне себе спокойно, потому что сам Эрни играл на пианино. Это у них вроде святое таинство, ёксель-моксель, если он к пианино садится. Куда деваться. Еще три пары где-то, кроме меня, ждали столика – толкались, вставали на цыпочки, чтоб поглядеть на этого Эрни, пока он играет. У него перед пианино, нафиг, огромное зеркало стояло, а на него самого прожектор навели, чтобы всем видно было, какое у него лицо. Пальцы там не разглядишь – только эту здоровенную харю. Удристаться. Не уверен, что там за песня у него была, но что бы ни было, он ее точняк говнял. На высоких нотах подпускал такого тупого пижонского журчанья и прочей хитровывернутой хренотени, от которой сплошная засада. А когда доиграл – слышали б вы толпу. Вы б точняк блеванули. Они обезумели. Это те же дебилы, что в кино ржут, как кони, когда не смешно. Ей-богу, будь я пианистом, или актером, или как-то, и если б все эти бажбаны считали меня таким неслабым, меня б с души воротило. Мне б даже не хотелось, чтоб мне хлопали. Люди всегда хлопают не тому. Будь я пианистом, я бы, нафиг, в чулане играл. В общем, когда этот Эрни дожурчал и все захлопали так, что бошки чуть не отваливались, он развернулся на табуретке и отвесил такой фуфловый, застенчивый поклон. С понтом, он такой, нахер, застенчивый, помимо того, что неслабо играет. Сплошное фуфло – в смысле, он же такой сноб и всяко-разно. Но забавно вот что – мне вроде как жалко его стало, когда он доиграл. Думаю, он уже даже не соображает, правильно играет или нет. И в этом, считай, не только он виноват. Виноваты эти бажбаны, которые хлопают так, что кочаны отваливаются, – они кого угодно изговняют, дай им случай. В общем, мне опять тоскливо стало и паршиво, и я, нафиг, чуть куртку свою не забрал и снова не двинул в гостиницу, только было еще слишком рано, а одному мне сидеть совсем не в жилу.

Наконец меня посадили за этот вонючий столик, прямо под самой стеной и за столбом, нафиг, откуда ни шиша не видно. Такой крохотный столик – там если из-за соседнего не встанут, фиг протиснешься, – а они, гады,